Последнее, что запомнил Эдвард, это истошный крик Каджита, запах шерсти, кровь и непонятное ощущение, что из него вытащили душу. А потом все потухло и пропало, он впал в какое-то странное состояние, наблюдая за всем как бы со стороны, но совершенно безучастно. Сознание и бодрствовало, и спало одновременно, видя вместо снов какие-то обрывки реальности.
Малютка Энни, бедная напуганная девочка, так плохо ещё разбирающаяся в человеческом мире и его опасностях, кажется выжила. Это он понял через двое суток, когда очнулся, ощущая ломоту во всем теле, закутанный в какой-то плед, но лежа на земле. Первым делом граф привычно приготовился выслушивать ругань демона, но было тихо. Как вокруг него, так и внутри: Каджит не подавал признаков жизни, как будто бы его и не было. Предположение о том, что демона вытащили из его тела, Эдварда поразило, заставив пошевелиться, завести руки под голову, ощупывая собственный затылок - лица там больше не было, в этом можно было не сомневаться, но сам факт его поразил. Выходит, Кашнур в тот день смог вытащить Каджита, потому что песчаный дух перешел невидимую черту и слишком зарвался, начав изрядно угрожать планам маэстро. Эту потерю Мордрейк оплакивать не собирался, мысленно пытаясь подобрать подходящий по случаю эпитет о счастливом избавлении и, в чем-то, даже воскрешении для нормальной жизни, где нет постоянного раздвоения и жажды убивать.
Эпитеты подбирались с трудом, потому что вместо Каджита обнаружилась дикая боль во всём теле и опустошенность. Он никогда бы не подумал, что пробуждение без демона может оказаться едва ли не хуже, чем с ним.
Итак, Кашнур забрал то, что сам когда-то в него и вселил, но не убил. Холодея от предчувствия Эдвард потянулся к сердцу, пытаясь уловить его стук, чтобы понять, с ним ли оно до сих пор, либо колдун снова забрал. Но сердце билось. Неровно, как будто спотыкаясь, то пускаясь в бег, то почти останавливаясь, но оно было. И это уже заставило его ликовать - он действительно свободен. Видимо, колдун был слишком занят наведением порядка после погрома, устроенного Каджитом, сразу не убил, не забрал сердце, а потом, видимо, или было не до того, или же милая прекрасная Энни его спрятала.
Бедное невинное дитя!
Стоило бы вернуться за гимнасткой, но пока он с трудом смог подняться на ноги. В таком состоянии было бесполезно геройствовать, ему нужно было найти помощь. Нужно было куда-то пойти, где-то восстановиться, уйти подальше от цирка. Возможно, рассказать даже что-то о том, что здесь происходит, властям, ведь теперь он не связан необходимостью молчать отсутствием сердца. Но вряд ли это стоило делать ночью.
Прохладный воздух обжег легкие, но придал бодрости и слегка освежил. Постепенно мысли прояснялись, но ломота во всем теле не пропадала. Воздух и наличие сердца вместо демона действовали опьяняюще, пробуждая желание сочинять стихи и читать их кому-нибудь. Внезапно он остановился, пораженный мыслью о том, что ему следует извиниться.
Да-да, именно извиниться перед прекрасной мисс Мандрейк, с которой он так нехорошо обошелся, что бедной женщине пришлось защищаться, вколов ему снотворное. О нет, он не считал, что не заслужил подобное, напротив, он целиком и полностью осознавал вину и желал её загладить - он никогда бы не поднял руку на женщину, если бы не Каджит. Никогда.
Ему захотелось это рассказать, непременно рассказать, посвятив свои первые стихи именно ей, прекрасной и отважной Марианне. А ещё она была его землячкой, она была из Черно-Белого мира, поэтому, несмотря на позднее время, через час блужданий по городу, в котором прожил столько лет, но который почти не знал, он стучался со всей деликатностью в дверь, около которой висела аккуратная табличка "Марианна Мандрейк".
- Мисс Мандрейк, прошу вас, простите за позднее вторжение! - на самом деле он даже не знал, сколько времени сейчас.

Граф очень давно не ходил ни к кому в гости, если не считать походов на прием к доктору Хоперу, а сейчас, появившись у чужой парадной в столь поздний час и в столь неподобающем виде – от былого педантично выглаженного и подобранного строгого костюма осталось только название, потому как манжеты и воротник белой рубашки неприятно серели, кое-где виднелись пятна побуревшей засохшей крови, а брюки были откровенно мятыми, в то время как пиджак и вовсе где-то канул, - он испытывал определенный дискомфорт. Тем плачевнее становилась ситуация, что в гости он к шел даме, а с собой не было ни цветов, ни должных комплиментов, чтобы загладить вину, времени на то, чтобы сочинить что-то достойное не выдалось в эти беспокойные деньки, два из которых он провел без сознания, а если посчитать вместе с днем безумия и хаоса, то все три. Они фатально сказались на его внешнем виде.
Эдвард бы понял, ничего не сказал и даже не посмел бы позвонить повторно или, тем более, постучать, если бы в доме Марианны было тихо. Так он стоял терпеливо под дверью, прислушиваясь к звукам и гадая, вызовет она шерифа за визит в столь неподходящий час, или нет. К встрече с шерифом он тоже был готов, как и готов полностью искупить свою вину, ответить за содеянное, но вместо этого дверь распахнулась, явив на пороге саму хозяйку жилища.
- Я ещё раз прошу простить меня за то, что потревожил. Право, мне неловко и, - прекрасная мисс Мандрейк в легком халате, босая и с мокрыми волосами тоном приободрила графа, однако взгляд, скользнувший по инерции вдоль руки, наткнулся на нож. Эдвард сглотнул. – Я не причиню вам вреда, не бойтесь. Я только хотел молить о прощении за то, что произошло тогда, когда вы заглянули в цирк. Я был очень груб, мне нет оправдания, но, право, этот поступок тяготит мою душу и заставляет страдать. Мне бы хотелось верить, что пусть и не сейчас, но в будущем я смогу заслужить прощение за этот недостойный поступок, - постепенно опасения, которые вселял вид ножа в руке патологоанатома, уступили место пламенной речи и желанию доказать искренность своих слов. Увлекшись, Эдвард опустился на колени, чувствуя необычайный душевный подъем – он так давно хотел извиниться, попросить прощения и отвечать только за свои поступки, а не за Каджита, измотавшему ему всю душу. – Смею ли я надеяться, что однажды буду прощен, мисс Мандрейк?
Ему ещё предстоит найти бедняжку Энни, которая настрадалась и едва не погибла из-за его слабости, но девочка наверняка спала. Храбрая девочка, не побоявшаяся его спрятать, которой он теперь обязан жизнью и которую он не мог так просто бросить, он должен был найти и забрать из цирка, потому что бедняжка достойна куда лучшей доли. Но это потом, потом, если он сумеет добиться хотя бы одного прощения, хотя бы надежды на прощение.

Прямолинейность госпожи Мандрейк обескураживала и ставила в тупик, связывая по рукам и ногам. Марианна была необычно жестока в своей прямоте, заставляя Эдварда бледнеть от повторения всех тех фраз, что успел выдать Каджит прежде, чем подействовало снотворное. В словах женщины не было упрека, но тем они хуже звучали, подобно приговору. Каждое слово, каждая фраза ложились ему на плечи тяжким грузом, придавливая к земле и убеждая в том, что прощения за содеянное ему не получить никогда.
- Смилуйтесь, - она загоняла графа в тупик, не давая ничего сделать бескомпромиссностью суждений, отметая саму возможность облегчения мук совести. - Вы не даете мне шанса загладить свою вину. Увы, заставить молчать Каджита было не в моих силах, но просить прощения теперь - могу.
Эдвард все равно чувствовал на себе ответственность за все, что делалось от его имени, пусть и не им самим. Тот вечер был отвратителен, как и многие другие, когда демону удавалось получить над ним контроль и попробовать воплотить свои гнусные планы. Даже когда не удавалось, приятного мало было и в его словах, полных грязи и гнусностей. Смириться с этим было практически невозможно, особенно когда все это касалось общения с женщинами, к которым у графа было особое отношение, требующее поэзии, а не похабщины. Возможно, что ему теперь никогда не заслужить прощения, он предполагал подобное и, пусть с грустью, но готов был принять наказание за все, что было совершено.
- Человеческое сердце мое отныне со мной, - распущенные волосы были восхитительны, хотя с такого расстояния теперь он заметил ожоги на шее. Мондрейк не сопротивлялся, запрокидывая голову и с бесконечным восхищением глядя в глаза Марианне - она была прекрасна, пусть и жестока. - Я забрал его и теперь свободен, но грехи мои тяжкие не дадут мне спать. Быть может когда-нибудь смогу их искупить.
Нож в руке Марианны его тоже не пугал. Нет, сама смерть его, как и любого живого человека, пугала, но Эдвард готов был умереть, если так хотя бы он сможет избавить свое имя от грязи.

Много копий было сломано за свободу, но так никто до конца и не смог осознать, что же она такое, так никто и не остался свободным, потому что, находясь в обществе, всегда следуешь ограничениям, накладываемым со стороны, живя в одиночестве ещё можешь попробовать её вкус, но до конца никогда не познаешь. Философы и поэты многое сказали, но никто не смог дать простого и ясного ответа, не прячась за метафоры. И даже символ свободы не нашел себе места в веках.
Эдвард не спорил с Марианной, потому что, возможно, лишь она была в чем-то свободна. Лишь дух мог быть вольным, покинув тело и свою тюрьму, покуда же жизнь земная суждена человеку, он может лишь мечтать. Он мог многое ей рассказать, он был бы счастлив поделиться с ней своими мыслями и сомнениями, тем, о чем он думал не единожды, но не пришел к какому-то конечному выводу, потому что это означало бы смерть. Возможно, что после смерти уготована свобода тем, кто сможет её принять.
- Никто из нас не может быть до конца свободен, Марианна, – граф не сопротивлялся, следуя за женщиной послушно. Монохромность, читаемая даже в полумраке холла, давала отдых глазам, так и не смирившимся с пестротой этого мира, и душе, тянущейся к тому, что было ей родным. - Освободиться можно лишь скинув оковы прошлого. Но можно ли оставить все позади, просто забыв и запретив себе возвращаться к этому мыслями? Не вернуть и не изменить прошлое, но лишь осознание его поможет избавиться от того, что так тяготит. Уверен, Марианна, что ваша душа чиста и так же прекрасна, как и облик, но мне есть за что просить прощение, – он покачал головой, любуясь отражением женщины, стоявшей у него за спиной: в ней не было вычурности и роскоши Аграбы, буйства цветов и форм, она была хороша строгостью и чистотой линий. - Возможно, умерев мы обретем свободу настоящую. Сейчас, не могу не восхититься вашим сравнением, для меня всё начнется сначала. Но шагнуть туда надо без дыма и угара прошлого, от которого не так просто избавиться, когда в голове ещё слишком явственен голос зловредного духа, с которым я слишком долго делил тело, – отказаться от морали было невозможно. Мораль дана человеку не для спасения от зла, а для того, чтобы самому зло не совершать, а Эдвард больше не хотел никому причинять боль, убивать и калечить. В этом он теперь был свободен, что бы не говорила мисс Мондрейк. Её слова будоражили сознание, но не оставляли того отчаяния и острой боли, которые вызывали призывы Каджита, пусть Марианна и призывала ко греху. Она всё равно была очаровательна и не несла пошлости и мерзости. Эдвард ещё раз взглянул на её отражение, светлое и легкое, на свое – болезненное и грязное, покачал головой, обернувшись к женщине и проведя ладонью в миллиметре от её волос, но не касаясь. - Не должно чистоту грязью марать, а свободу делать разнузданностью.
Он снова опустился на колени, взяв Марианну за руку и легко касаясь запястья губами.

Женщины всегда были таинством и самим воплощением загадки в глазах Эдварда, дивным цветком, который нужно оберегать и защищать, но никогда не суждено будет понять. В этом и была поэзия, было бы куда печальнее жить, если бы всё внезапно стало понятно и буднично, но вежливый тон Марианны сейчас удивил графа, заставив задуматься о том, что именно так разочаровало женщину в его словах. Неужели ей претило подобное отношение к себе? Но почему?
- Что же вам не нравится в нравственности, Марианна? - к нравственности ещё нужно было понимание откуда появились те или иные нормы приличия. В этом мире никто не беспокоился о репутации женщины, более того, всем казалось естественным жить так, как придется. В мире графа Мордрейка отношение к прекрасному полу было иное, лишенное распутной грязи. - Я не устану вами восхищаться и говорить о вашей чистоте, потому что вы не можете себя запятнать.
Он не последовал за хозяйкой на кухню, так и оставшись стоять в полутьме холла, разглядывая в зеркале собственное отражение и с горечью отмечая, насколько сильно его изменили годы сожительства с паразитом, насколько черты лица стали чужими: хотя он узнавал в этом человеке себя прежнего, всё равно что-то неумолимо изменилось. Остаться прежним он не мог, как бы того не желал, потому что никакие прощения не изменят его память и не сотрут оттуда не только хруст, с которым нож вспарывает человеческую плоть и запах крови, но и то ощущение, которое ему приносили убийства. Из-за Каджита он невольно чувствовал и отвращение к содеянному, и опьянение, а порог дозволенного давно был переступлен. Однажды убив, он уже не будет испытывать таких мучений совести, как мог бы ранее, потому что преграда была сметена в сознании. Чистоты уже никогда не будет.
- У вас есть враги? - Эдвард обернулся хмурясь. Он не мог себе представить, кто мог угрожать мисс Мондрейк, но был готов встать на её защиту, если это потребуется. - Я пройду? - он чувствовал неловкость своего положения, стоя в холле, где его и забыли и не забыли одновременно, поздний час не добавлял легкости и непринужденности беседе, в то время как тон Марианны казался беспечным. Сейчас он совершенно не представлял, что ему делать и как жить дальше. В той же задумчивости он разувался, не желая пачкать чистые полы грязной обувью. Ему хотелось умыться и отмыться от грязи, сменить одежду и привести себя в порядок, но о подобном одолжении было невежливо просить даму. - Я бы с радостью помог вам обрести спокойную жизнь, убедив ваших врагов оставить свои посягательства на вашу покой и безопасность.

Марианна оставалась равнодушна ко всем его попыткам восхититься. А она его восхищала совершенно искренне так, что он готов был посвятить именно ей первые стихи, которые сочинит. Теперь он должен был снова сочинять, когда исчез паразит из его головы, диктовавший грязь и мерзость, попирающие устои классической драмы и превращающие её в нелепость и гротескный фарс. Возможно, Марианна не любила стихи, а предпочитала прозу, но во всем этом было недоверие, которое он заслужил, без сомнения, но которое не заслужила она сама:
- Вы не станете убивать из-за ерунды, мисс Мандрейк, - он не устал бы ей восхищаться в любом случае, воспевая то чистоту, то тень, которая легла на идеал. - Потому что задаете вопросы ради ответов, вы не склонны к мелочности, я в это не верю. Это для вас было бы слишком неподобающе. Вы ведь не откажете мне в праве верить в вашу логику?
Вера - это то, что не нуждается в доказательстве. Женщина - та, кто нуждается в мужчине, как и мужчина в женщине. Граф верил в то, что всякая грязь на женщине - вина мужчины, потому что это они были добытчиками и защитниками испокон веков. Именно мужчины должны были приносить всё женщине, оберегая её от голода и холода, но если же они становились слишком слабы, чтобы закрывать собой, то грязь оседала на светлом женском образе. И эта грязь была самым страшным грехом, какой только мог взять на себя мужчина, даже если запятнала себя женщина. Он в это верил, верил в то, что светлый образ не запятнать. Марианна в это не верила или, может быть, этого не ощущала, воспринимая мир только разумом. В этом был повинен её создатель, которому она теперь просила не читать стихов, чтобы не раздражать его.
Эдварду было нестерпимо стыдно, потому что ему правда было некуда идти. Но он пришел не из-за этого. Наверное нет, не из-за этого, потому что он готов был переночевать и на скамейке на пристани или же пойти сразу к Вейлу, человеку из того же мира, что и он сам. Но не пошел, потому что шел за другой помощью.
- Благодарю, Марианна, вы бесконечно добры, - урон по чувству собственного достоинства был нанесен давно, но от этого не становилось легче сейчас, когда он принимал помощь от женщины. Хотя в этом тоже было что-то глубинное, выточенное природой, не замененное даже вторичной жизнью из женской сущности в патологоанатоме. - Я голоден и вынужден просить вас о помощи. Но я не забирая своих слов, всё ещё готов помочь вам, если моя помощь потребуется, - последним рубежом попранной чести стали бы забранные слова, данные даме. Или слова, которые он использовал бы ради того, чтобы воспользоваться ей. Он нелепо смотрелся на идеально чистой кухне, эта нелепость просила чего-то настоящего и значимого. - Не откажите ещё в одной просьбе, выслушайте меня. Выходите за меня замуж?

Отредактировано Edward Mordrake (2016-12-04 22:42:09)

Трудно было уловить настроение этой женщины. Возможно тому причиной было отсутствие каких-либо ощутимых перемен в нём, но жившему немалое количество лет под действием резких перемен с "все очень плохо" до "все слишком хорошо" Маэстро, обладавшему бешенным темпераментом восточного человека Эдварду сейчас это было как глоток чистого воздуха. И он ещё более уверовал в то, что Марианна чиста и неподвластна грязи.
- Возможно, что впервые за долгие годы, напротив не мутится в рассудке, - впервые за долгое время он знал, что это решение принято им, а не нашептано демоном, колдуном или ещё невесть кем. Это было серьёзное и важное решение, которое могло переменить всю его жизнь, но, если вдуматься, то жизнь его лучше было переписать с чистого листа, вырвав из истории годы одержимости и спрятав, но недалеко, чтобы не забывать о том, какой бывает цена за непомерное любопытство. - Вы скажете, разумеется, что у меня нет ничего за душой и будете правы, конечно, но... - но у него когда-то был дом, приличное состояние. Где всё это? Наверняка у Маэстро. Возможно ли вернуть всё это себе, не оказавшись вновь марионеткой колдуна, сейчас он не знал, но надеялся. Он теперь мог надеяться, имел на это право, имел право на что-то светлое. - Но дайте время. Не обещаю вам луну и звезды, если только в стихах, но что-то вернуть из того, что прилагалось к моему титулу, смогу.
После отсутствия перемен перемены выглядели слишком резкими и, отчасти, постановочными. Как на сцене в театре, где каждый герой в нужный момент раскрывает душу, но Мондрейк любил театр со всей его условностью и гротескностью образов за то, что там добродетели и пороки становились виднее, но, в то же время, оставались полутонами приближающими к реальности. Единственное, для графа не было неожиданностью сказанное, он знал уже о том, кто перед ним и как уникальна Марианна:
- Я знаю, что вы не станете идеальной женой, потому что знаю вашу историю уже, - пусть и без подробностей о том, кем была владелица тела до чудес науки. - И именно поэтому я прошу вас выйти за меня. Вы так ступите на новую ступеньку, ведь вам неведомо то, что ожидает дальше, вы захотите стать идеальной женой, появится возможность к чему-то ещё стремиться, к чему-то новому. И останетесь идеальной невестой и гением чистой красоты для меня. Я не троплю с ответом, но смею надеяться, что он не будет поспешным.