Хочешь, я открою тебе один секрет? Безумия не существует. Безумие – это просто иллюзия, такое же человеческое изобретение, как материализм. Люди выдумали его, потому что им нужно было его выдумать, потому что без него все осознавали бы всё. Как я. Знаешь, почему я терпеть не могу, когда меня называют Безумным Шляпником, Эмма? Потому что мне отказано в безумии. Мой разум ясен и холоден, как заточенная сталь ножниц. И я совершенно спокоен. Сосредоточен.
Я не чувствую ничего, когда смотрю сквозь стекло на копошащийся муравейник нашего мертвого картонного городка. Моя ненависть облечена в логические цепочки, в доводы и заключения, как мысль - в компьютерный код; она не более чем знание о том, что я должен сделать, и я не могу назвать её чувством. Мое желание увидеть, как муравьи перебьют друг друга и останутся лежать дохлыми в своих коробочках - это просто аналитический прогноз для марионеток, так неустанно бьющихся о стены, что рано или поздно с ними это неминуемо случится. Все мы – просто еще одна колода карт, Эмма. И город, и ты, и я, вот только я в этой колоде джокер. Даже ярость не кладет мне на глаза своей горячей руки, чтобы я вышел в картонный муравейник и искал твою семью, слепой и затуманенный, как бешеный пес. Внутри у меня сухо и тихо, словно безветренной ночью в костяной пустыне. Внутри меня темнота, но мне видно в ней ясно, как белой ночью. Я вижу мельчайшие детали дергающегося механизма, вижу рутинную мерзость и возведенное в квадрат марионеточное скотство, вижу мышцы без кожи.
Я тебя вижу, Эмма. А ты снова меня не видишь, не так ли? Как жаль. «Мне жаль», - ты сказала это, когда мы стояли на школьной автобусной остановке и смотрели, как наши дети сбегают с крыльца. Жаль, но, видимо, недостаточно, чтобы сделать то, что должно. Не было времени на эти пустяки, я прекрасно всё понимаю. Ничего страшного. Я найду тебе время, выкрою немного, прямо сегодня.
Мои сборы очень похожи на сборы к пикнику, только чуть больше булавок и клейкой ленты. Клейкая лента гораздо надежнее узлов на шелке, еще одно крайне полезное изобретение этого мира. Мир, материально адаптированный к потребностям серийных убийц и насильников: очень толерантно. Прямо как Сторибрук, адаптированный к Регине Миллс.
Отрезы ткани, щипцы для выдергивания гвоздей, скорняжный нож, катушки ниток, шприц с опиатом. Всё в машину. Сегодня играем не дома. Дома спит Грейс, я немного помог ей уснуть, чтобы она не разбила мне сердце из-за попавшего ей в глаз стекла. Думаю, я бы умер, если бы она разбила мне сердце. Она спит крепко, но я всё равно не привезу тебя в гости. Не хочу видеть тебя в одном доме с моей дочерью, Эмма. Ты даже своего собственного сына чуть не убила несколько раз.
А мистер Голд не будет против, если я позаимствую его лесной домик. Он для того и создан в этой разлаписто-еловой, замшелой, проросшей грибницами глуши - для бесед с должниками.
Ты движешься на север, к границе. Я знаю это шоссе наизусть и знаю твою манеру вождения. Герр Франкенштейн всегда утверждал, что точность – вежливость королей; особенно он любил это повторять, когда вырезал серую селезенку серым скальпелем из серого тела на столе. Я научился от него кое-чему, и выезжаю с проселочной лесной дороги секунда в секунду, чтобы врезаться в желтый бок твоей тарантайки. К чему нарушать традицию встреч под грифом дорожно-транспортных происшествий?.. Вот и я думаю, что ни к чему: ты ударилась лбом об руль и вряд ли в первые несколько секунд отмахнешься от меня, как от надоедливой мухи, волной магии. Ну-ну, полно. Я знаю, что ты очень хорошо умеешь отмахиваться от отчаявшихся людей, но не в этот раз.
Я собран, я работаю как часы, даже почти что с тем же самым механическим тиканьем, когда выволакиваю тебя из одной машины и швыряю в другую. Улыбка стягивает лицо, разбивая застывшую маску.
- Привет, - говорим мы вместе, я и дуло пистолета, упертое тебе в живот. – Хорошо, что на этот раз не придется тратить время на объяснения, правда?
[AVA]http://i47.fastpic.ru/big/2015/0418/66/78f4b3b161977e016d8520c44ffd9d66.jpg[/AVA]

Отредактировано Jefferson (2015-03-03 15:38:08)

- Всегда не вовремя, да? - такая нежность у меня в голосе.
Такое раздражение в голосе у тебя, Эмма. Как будто я просто досадная помеха на твоем пути, надоедливый сумасшедший со своей обсессией и, очевидно, холостыми патронами. Я вывожу это предположение о твоих мыслях из того, что ты совсем не боишься. Зря. Я бы боялся, даже если бы пистолет и держал человек, которого я презираю. От пулевого ранения в живот умирают медленно и мучительно. С другой стороны, я и не Спаситель, который может позволить себе такую смелость, потому что он - это он, и ему некогда разбираться с тем, куда падают камни, разлетающиеся в стороны по ходу его стремительного пути вперед.
Ты никак не увидишь меня, не правда ли, Эмма. Переживаешь, что я буду вновь донимать тебя разговорами на философские темы и моими горестями? Не переживай. Сегодня - никаких бесед по душам. Я больше не хочу с тобой говорить, потому что, по правде говоря, я тебя ненавижу. Мне нужна только сделанная работа - этого будет вполне достаточно для нас всех.
Твой телефон мы оставим лежать на асфальте, чтобы тебя не отвлекали друзья, а табельному шерифскому пистолету будет так же удобно у меня за поясом, как и у тебя в кобуре. Раньше я так стыдился того, что причинил тебе боль тогда, что мы не поняли друг друга, что ты, должно быть, и не могла понять меня при таком способе донесения информации. Но это было раньше. Потом вы все уничтожили мою Шляпу и сказали, что вам жаль.
Будем считать, что мне тоже жаль. Поэтому я предупреждаю сейчас, а не ставлю перед фактом потом:
- Дернешься – прострелю колено. Побежишь – прострелю оба. Применишь магию не по делу – пулю в упор не остановишь. Теперь двигайся, я сяду за руль.
Прости, Эмма, немного устал от сантиментов. Высох как пустой колодец. Такие, вероятно, у меня глаза: пустые и сухие, словно это костяная пустыня смотрит на тебя сквозь мои зрачки.
Мне давно не было так легко. Пружина разжалась, - ни кошмаров, ни мучений, ни разбитости, - а механизм продолжает работать. Как часы. Очень приятно.
Интересный факт: вести машину одной рукой, второй прижимая пистолет к чужому боку – не так уж сложно. Не то, о чем можно сказать – не повторяйте этого дома. Дорога знакома наизусть, на нее можно почти не обращать внимания, тело само знает, где свернуть на тропку к хижине – тихому, спокойному местечку в сердце лесной пасторали. Прекрасное место для создания портала.
- На выход, - выход из автомобиля – очень деликатный момент. Дуло продолжает смотреть на тебя, но ему приходится отстраниться от тебя на пару метров, потому что нужно достать из багажника сумку с инструментами. Опытному магу хватило бы на что-нибудь; рискованно, но иначе нельзя. - В дом.
И тихий-тихий шепоток внутри шепчет: дай мне шанс. Дай мне повод.
[AVA]http://i47.fastpic.ru/big/2015/0418/66/78f4b3b161977e016d8520c44ffd9d66.jpg[/AVA]

Жалость задевает больше, чем раздражение. Хорошо, что мы с тобой уже это проходили, и знаем, чем заканчивается жалость, если в неё поверить и на секунду подставить спину. Мы больше не наступим на эти грабли, правда? Мы уже выяснили, что всем нам жаль, и можем спокойно и целенаправленно двигаться вперед, и твое сотрудничество очень ценно для меня, говорю это без иронии. Переход до хижины был твоим лучшим шансом.
Ты спрашиваешь о Грейс. Это плохой вопрос, потому что призван ослабить мое внимание и воззвать к человечности – до чего ясно это читается, как будто к твоим словам прилагаются подстрочные ремарки и сноски. Воззвать к человечности – и что, еще заодно проверить, не угробил ли я свою дочь? Мило. Ты думаешь, я причиню ей вред? На это не способно ни одно проклятье, даже то, что заставляет видеть всё так холодно и хрустко, как в самый хрустальный зимний день, когда мороз сдирает кожу с лица. Да, я вижу, как Грейс иногда смотрит на меня: «мой папа – сумасшедший». Я знаю, что ей хотелось бы вернуться к своим названным родителям по проклятью, я вижу, как она смотрит в телескоп на их дом, как двадцать восемь лет смотрел я. Я никогда не причиню ей вреда, но я не допущу, чтобы она меня покинула, чтобы она заменила родного отца на удобных ей людей. Поэтому сегодня она спит. Поэтому сегодня мы с тобой всё исправим, Эмма. И поэтому сегодня мы не будем говорить о Грейс.
- Грейс? По-прежнему не в Зачарованном Лесу. Заходи в дом.
Мы были в Зачарованном Лесу – год, покуда у королевы Регины не объявилась новая родственница. Думаю, сейчас многие в картонном муравейнике вопят об этом. Вопят, потому что не в состоянии признать, что всегда были картами, которые складывали в домики, сбивали щелчком пальцев, а потом убирали колоду в ящик. Видели бы они себя, как я их видел, Эмма. Двадцать восемь лет – долгий срок. Мертвые глаза, время от времени просыпающиеся, чтобы на мгновенье отразить собачью тоску. Я видел людей, раз месяц исправно плативших Голду деньги за то, чтобы продолжать жить в аду. Я видел горничную, которая двадцать восемь лет проходила на девятом месяце беременности, отдувающаяся, одутловатая, запуганная. Я видел детей в песочнице, которые не выросли за десятки лет ни на сантиметр – только в кладовых их (или чужих) матерей копились стопки одинаковых комбинезончиков одинаковых размеров. За всё время в Сторибруке вырос один-единственный ребенок – сын мэра, Генри Миллс. Грейс выходила из дома, шла в школу и возвращалась – изо дня в день, из года в год, всегда в один и тот же класс; а Генри вырос из пеленок, из песочницы, пошел в сад, потом в школу. Можно считать, что ему повезло, но, по правде говоря, я думаю, что он гораздо более поврежден, чем ты думаешь, Эмма. Во сколько лет он понял, что мир вокруг него не движется, что все сверстники остаются в прошлом? Нельзя побывать в аду и не опалиться; нельзя жить в аду, не впустив его к себе в голову.
Сколько раз я сам пытался заставить время пойти, сделать что-то, что бросило хотя бы круги на стоячую воду. Я так долго хотел убить кого-нибудь, чтобы нарушить проклятую рутину, чтобы на кладбище появилась хотя бы одна свежая и настоящая могила. Я был одержим убийством. Но не смог. Регина говорит, во мне «этого нет».
Сейчас я бы не был так уверен.
Но я отвлекся.
Стол в избушке не разваливается, и свет падает из окна по всем канонам правильных условий труда. Я ставлю сумку, и мы с пистолетом приглашаем тебя разложить инструменты так, как тебе будет удобнее.
- Ты знаешь, что делать, Эмма, - я называю тебя по имени вслух, и мой голос подламывается отдельно от меня – словно он на секунду решил не относиться к моему совершенному тикающему механизму. Небольшие технические неполадки с разбитыми надеждами, сейчас пройдет. – Чем раньше мы закончим, тем быстрее разойдемся.
[AVA]http://i47.fastpic.ru/big/2015/0418/66/78f4b3b161977e016d8520c44ffd9d66.jpg[/AVA]

Со временем из тебя бы вышел хороший агент ФБР. Действуешь прямо по учебнику из Куантико для переговорщиков с маньяком, захватившим заложника. Субъекта надо разозлить, заставить раскрыться, ослабить хватку на жертве и двинуться – в бешенстве кинуться вперед или в истерическом отчаянном приступе шатнуться в сторону. Насильно влить ему в уши историю о насилии в детстве, о матери-шлюхе, об импотенции или никчемности в социуме. Главное, заставить подставиться – а уж снайпер свое дело знает. И всё это ты, Спасительница - и заложник, и переговорщик, и снайпер. Всё и вся. Клэрис Старлинг, бегущая осенним утром по опавшей листве, и пятна света скачут солнечными зайчиками на шкурах белохвостых оленей, вспугнутых твоими шагами и унесшихся вперед. Клэрис Старлинг в колодце. Столько твоего мира у меня в голове, неудивительно, что там осталось так мало места.
Ты снова заводишь речь о Грейс, хотя я, кажется, достаточно ясно дал понять… Полно, Эмма, тебе давно пора бы поучиться вежливости и хорошим манерам. Могу порекомендовать Алису, она вмиг объяснит, что не следует лезть к человеку в душу с его соринками. Я ведь не докучаю тебе моими претензиями и не глумлюсь над тем, что сейчас думает о тебе твой сын. Мы не на родительском собрании перед школьным психологом, мы цивилизованные люди, собравшиеся для выполнения одноразового задания. Видишь, моя ледяная пустота позволяет мне смеяться, потому что ты злишь меня, но вряд ли это злость, которой ты хотела. Мой смех злой, но холодный, веселый, ожесточенный. Наверное, меня можно назвать ожесточенным человеком. Может быть, только ожесточение на самом деле и помогает мне не сорваться в марионеточную слюнявую ярость, а продолжать функционировать в полной осознанности. Это оно пульсирует во мне, отсчитывая такт, это оно держит палец на спусковом крючке до зубной боли хладнокровно.
- Должно быть, я забыл произнести это вслух. Мы не говорим о моей дочери, - объясняю я, и, чтобы ты лучше меня услышала, стреляю в пол рядом с ножкой стола. Пуля застревает в деревянных досках и посверкивает оттуда почти с кокетством: вместо тысячи слов.
Не трогай нас с дочерью. Мы уж как-нибудь разберемся без тебя, от тебя нам нужен только шанс. Вне ада это в любом случае будет сделать проще, чем в аду. Тот, кто думает, будто ад закончился с падением первого проклятья, глупец. Теперь он просто играет с нами в игры. С тобой, Эмма, кстати, в первую очередь, - но снова: мы здесь не за тем, чтобы учить тебя жизни. Я вижу, у тебя и без меня есть учителя.
- «Магия жизни», «магия пространства»? – видимо, очко в пользу переговорщика за вовлечение субъекта в разговор, за установление контакта, но уж больно это смешно. – Значит, ты теперь не только веришь в магию, но и знаешь терминологию? Уроки Регины не прошли даром?
Регины Миллс с сердцами в коробочках. Сердца – это так эстетично, почти что завораживающе, почти что волшебно. Гораздо приятнее, чем, скажем, смотреть на детские косточки в общих могилах. Маленькие детские тельца, от этого почти сжимает удушьем глотку.
Возможно, мне тоже стоило бы побольше убивать, чтобы быть немного поближе в очереди на спасение.
- Ну ты же знаешь нас, психопатов, нам на всё наплевать, кроме результата. Мне плевать на подразделы, магия – это магия. Считай меня самодуром и работай, пожалуйста.
[AVA]http://i47.fastpic.ru/big/2015/0418/66/78f4b3b161977e016d8520c44ffd9d66.jpg[/AVA]

Отредактировано Jefferson (2015-03-02 14:24:51)

- Интересная теория, - нельзя отрицать. Конечно, этот удар по заключению клинической психиатрии является довольно спорным, но спасибо за веру в меня, Эмма. Хорошая попытка.
И – после капли крови у тебя наконец-то иссякло желание поболтать? Прекрасно. Вот жизнь постепенно и налаживается, глядишь, и скоро мы снова почти друзья.
Я смотрю на твои руки с иглой: стежок, стежок, вкривь и вкось. Нет, никаких претензий, Эмма, ни малейших, дареному коню в зубы не смотрят, но исправить это действительно сможет только магия. Твоя чудесная белая магия, которую ты вдохнешь в это кривобокое страшилище.
Довольно долгое время я считал, что Шляпа – это что-то вроде моего персонального проклятия (странно, ведь когда-то меня можно было назвать душой нараспашку, рубахой-парнем – когда они начались, все эти исключительно персональные проклятья?). Я не помню, чтобы вообще кем-то был до Шляпы. Она была моей любовью, потом была камнем на моей шее. Я так ненавидел её за смерть женщины, которую любил, я так ненавидел её за гротескно-яркие сны в лачуге с земляным полом; за постоянные переезды с места на место, потому что кто-нибудь время от времени обязательно находил Джефферсона, шляпных дел мастера; за то, что Грейс с самого детства умела убегать, прятаться и ничего не спрашивать. Я её ненавидел, и она мне отомстила. В Стране Чудес я понял это: да, Регина была стервой и тварью, но в конечном счете это Шляпа хотела меня наказать. Чтобы я бился в клетке собственной головы, запертый в целом мире как в каменном мешке метр на метр. Я мог выходить из мастерской, мог передвигаться по королевству, никто меня не держал; но это был один долгий, ни на секунду не прекращающийся приступ жестокой клаустрофобии. Ты здесь, твоя дочь там, и ты ничего, ничерта с этим не сделаешь, потому что без Шляпы ты никто, просто маленький человечек с несколькими байками про запас, и можешь хоть лоб пробить, пытаясь проломить стену реальности и заставить работать один из тысячи остервенело пошитых цилиндров. Был мастер, да весь вышел. Можно было звать, можно было клясться, можно было по инерции продолжать делать это здесь, в аду, куда я сам согласился последовать за Региной, потому что это был единственный шанс быть хотя бы в одном мире с Грейс.
Всё напрасно.
Потом радужная пленка ударила ад по глазам, и твой отец принес мне останки Шляпы, сплющенную рваную гармошку, с вопросом: можешь заставить её работать? В тот момент я испытал поразительно мало эмоций, гораздо меньше, чем полагалось бы испытать, увидев, что огромная часть тебя уничтожена. Я даже подумал, что это к лучшему, что в каком-то смысле я освободился; но это был всего лишь самообман. Моя суть – видеть больше, чем другие, моя суть – быть мастером Шляпы, а вы и ваш город просто снова заперли меня в клетке, бросили подыхать, широко распахивая на ночь дверь своей комнаты и давя крик подушкой, чтобы не услышала Грейс. Не услышала и не взглянула на меня, как на сумасшедшего.
Этот город  отнял у меня всё: мою дочь, мой разум, даже мое собственное, делающее меня самим собой проклятье. И сейчас снова хочет забрать дочь.
Есть реальности, нуждающиеся в спасении, а есть те, которые необходимо уничтожить. Ты раз за разом спасаешь ад, Эмма, кем это тебя делает?.. Я видел его, видел больше кого бы то ни было изо дня в день, из года в год; возможно, это твое присутствие раскаляет сжавшие мой череп ледяные тиски, но я понимаю, ясно, но жарко понимаю, что во мне больше ненависти, чем во всех марионетках из муравейника. Они вспоминают застарелые обиды и колошматят друзей, а я ненавижу весь этот город и все его выученные мною наизусть потроха, всех человечков до единого. Эту ловушку, эту банку с пауками, кокетливо отчерченную и запечатанную чертой по асфальту у дорожного знака.
За твоей спиной я меряю шагами пол. От стены до стены – восемь с половиной шагов. Тесно.
- Достаточно, оставь иглу. Время магии, Эмма. Давай избавим вас от меня, а меня – от вас.
[AVA]http://i47.fastpic.ru/big/2015/0418/66/78f4b3b161977e016d8520c44ffd9d66.jpg[/AVA]

Старая эренделльская легенда гласит, что всё прекрасное кажется в дьявольском зеркале уродливым. Не знаю; белое мерцание, потекшее по полям цилиндра струей солнечного тумана, прекрасно. Можешь ведь, когда хочешь, Эмма. Я не желаю лишний раз вдохнуть, чтобы ненависть не забивала мне легкие вместе с воздухом; я боюсь надеяться, боюсь пропустить экзерсис в стиле подзорной трубы… боюсь этой открывающейся двери. Я так долго этого ждал, что не могу поверить. Этот свет, появившийся из глубины, похож на утреннюю дымку над бегущим в траве ручьем, на пар, поднимающийся от чашки навстречу новому дню, на что-то полузабытое и чистое, ждущее…
…чтобы запереть меня в черной круглой камере без окон, из шелкового плюша, обтянувшего основу из проклеенной шеллаком марли. Я всё понял. Свет в конце тоннеля? Ха. На этот раз она заберет меня без возврата, выполнит последний фокус, блестящий фокус с исчезновением. Ад в аду, она воздаст мне за всё сполна. Ты это сделала. Ты со своими плавными успокаивающими движениями собираешься оставить меня в могиле навсегда. Я хочу крикнуть тебе остановиться, но тиски сжали мне горло, хочу выстрелить, но перед глазами у меня детские косточки в жирной земле и карусель, раскручивающаяся всё быстрее, и я не могу понять, Шляпа это - или весь Сторибрук сгорает в моей ненависти, на дикой скорости истираясь ржавым механизмом об асфальт. Всё вместе, слишком много действительности в моей голове одновременно: сухие колодцы и смеющийся лед, содранная с мышц кожа, зубчатый барабан и пружина часов, моя мертвая жена говорит мне «возвращайся», а Королева Червей – «заставь её работать», и льда становится всё больше, и мне нужно убить тебя, но палец на спусковом крючке вздрагивает от ужаса перед жирной удобренной землей, а ты уже вынимаешь из Шляпы магию, как кролика за уши – и отдаешь её мне, швыряешь издевательским подаянием.
И я проваливаюсь в белую дымку над ручьем.

Я ожидаю замкнувшейся вокруг меня угольной монолитной тюрьмой круглой стены, но чувствую только километры воздуха и пространства. В дымке плещется рыба, а может быть, это падают в воду разболтавшиеся и рассыпавшиеся железные детали. Часы остановились. Я слышу, как рядом прорастают травы, как они пробивают сковавший землю мерзлый панцирь кинжалами белого огня, и распускаются - крокусами, нарциссами, ирисами, всеми теми весенними цветами, что так любит Грейс, и магией, испаряющейся из цыплячьи-желтых серединок в вышину.
Под моими сомкнутыми веками что-то хрустит, словно мои глаза тоже прорастают, и теплая талая вода, осколок зеркала, вытекает каплей из внутреннего угла глаза. Вот и всё. Проснись, Джефферсон – разве не самое время?

И он действительно проснулся – Джефферсоном, не Шляпником; на грязном дощатом полу, с гудящей головой и замотанными скотчем запястьями за спиной. Самим собой – с кисловатым привкусом вины под языком, с оледеневшими от липкого холодного ужаса пальцами, которые еще не успели онеметь от перекрытого кровотока и помнили необходимость стрелять. Он едва не спустил курок. Господи, что это была за омерзительно-спокойная хладнокровная тварь? Ни любви, ни жалости, только злая память и тикающее веселое ожесточение, мечтающее перерасти в жестокость. Убить Спасительницу за героизм её родителей-дебилов, а также за многократные избавления города от гибели, прекрасно. Маленькая месть за большие обиды. Как он взглянет Эмме в глаза без того, чтобы не увидеть в её зрачках отражение этой твари? Если в первый раз можно было отговориться отчаянием и одиночеством, то какое оправдание можно изобрести себе теперь? Хорошо, что она успела...
И тут, поднимаясь на ноги, он увидел её.
- Эмма?
На секунду как в дурном сне показалось, что он всё же успел выстрелить, поэтому она и лежит без движения, возможно уже холодная как лед. Но связанные руки были лучшим доказательством, что Джефферсон всё помнил правильно - Эмма его опередила. Из неё и правда вышел бы отличный агент ФБР, оставим здесь место для нервного смеха.
Она была здесь - значит, проклятье снял кто-то другой, а она... что?
Подходящих железных выступов в избушке не было; пришлось, повернувшись спиной к столу, кое-как подцеплять пальцами скорняжный нож, потом вгонять его рукояткой в щель между досками и перепиливать скотч о тупое лезвие. Шаря по столешнице, он с омерзением смахнул на пол цилиндр. Тот был пуст как колодец, ни грана магии, не осталось даже следа, и страшно это было потому, что - нет магии, значит, ушла жизнь?
- Эмма, - наконец освободив руки, он опустился рядом с ней на пол, перевернул, нащупывая на шее бьющийся пульс. Дышит, просто без сознания. Кремовая атласная ленточка, соскользнувшая с женского запястья, упала ему в ладонь. Раньше в ней была сила, теперь не осталось ничего. Так, значит, проросшие сквозь мерзлоту травы были не сном: магия покинула Эмму, чтобы помочь разбить ледяную паутину осколков. С какой удивительной нежностью она теперь несет свое персональное проклятие – проклятие Спасительницы…
Он приподнял и положил к себе на колени её голову. Всё будет в порядке, ей просто нужно отдохнуть. Он уже вряд ли когда-нибудь сможет спокойно взглянуть ей в глаза, но сейчас это было неважно.
- Всё закончилось, Эмма, можешь никуда не торопиться, - сказал он, и отвернулся от лежащей на полу Шляпы. – Просыпайся, когда будешь готова. Твоя семья тебя дождется.
[AVA]http://i47.fastpic.ru/big/2015/0418/66/78f4b3b161977e016d8520c44ffd9d66.jpg[/AVA]