Очень просто было бежать, никому не сказав ни слова, - Лейси умела это, наверное, лучше всех прочих, - естественно, умела и первая. Что-то пошло не так, сна в ней не было больше. Спрятавшись, как дикий зверь, женщина растворялась в своих лабиринтах, наконец потеряв счет времени. Минуты превращались в часы, последние - в секунды, это походило на безумную карусель, в которой каждая фигура норовит откусить тебе пальцы, только сунься. Хуже, чем в потрепанной стерильной палате - там она была ограничена стенами, а не собственным разумом. Разумом, который так быстро сдался чужеродному, искаженному волшебству, что не заслуживал ничего, кроме презрения и порицания. Разбившееся стеклянным крошевом заклинание требовало и тянуло за все струны, за все нити, и кричало в уши, почти сводя с ума разворачивающимся багрянцем разрушения-как-такового.
Но Белль никогда не умела злиться по-настоящему, так, чтобы искры летели и посуда взрывалась сама собой, чтобы вихрь вокруг и ураган, и зарево сияющее над горизонтом; ее злость была совсем другой - и вовне, и вовнутрь, она разливалась жгучим ядом и выжигала то, что под нежной оболочкой кожи, в первую очередь. Страшное, прожорливое, оно требовало все больше и больше, наливалось свинцом в руках и ногах, созревало гроздьями бессильного отчаяния где-то внутри. Ей повезло научиться быть одной, быть незаметной (а порой даже просто не-быть), повезло почти жить в неприступных стенах библиотеки, повезло глотнуть стеклянного крошева густой темнотой зрачков именно здесь, среди старых друзей, которые молча стерпели все.
Нет, конечно, она пыталась выходить, пыталась открыть дверь и вытолкнуть себя наружу, но что-то оттягивало назад, в тень и полумрак, где молодая женщина, забившись в угол, ломала обложки, царапала страницы под корень обрезанными ногтями, кричала, заглушая голос скрученным в жгут шарфом. Проклятье вернуло ее в те бесконечные дни и ночи, когда ничего, кроме пустоты, вокруг не было, когда единственным своим врагом становилась она сама - бессильная, несчастная, почти уничтоженная одиночеством и тишиной. Почти: там всегда было упрямство, а тут - кристально-чистая ярость, вырывающаяся горячим дыханием из сведенных спазмом легких. Белль предпочитала оставаться одна, превращаясь в птицу-сирин и свивая себе безопасное гнездо из страниц и картона; даже ослепленная чужой магией, она скорее перестала бы существовать сама, нежели рискнула причинить кому-либо вред. Пока рядом не было никого, эта жестокость была далекой и почти не слышной, только душила злыми слезами, вгрызалась в солнечное сплетение, но не впивалась крепкими когтями мифической Рух в то, что вчера еще можно было только любить.
Это мерзкое, отвратительное чувство раскрылось змеиными кольцами вокруг ребер, отозвалось несмолкающим биением крови в ушах; Белль отползла дальше, в неприметный тупик между полками, вслушиваясь в суетливый шорох снаружи - гнев мешался с гнетущим страхом, пальцы дрожали, когда она смыкала их на рукоятке ножа, через "не могу" нащупав его в приветливо распахнутом нутре сумки. Нужно было только затихнуть и перестать так шумно дышать, и, вжавшись в полку всем телом, крупной дрожью дрожавший человек накрепко зажмурился и стиснул свободной ладонью собственный рот. Она готова была пустить оружие в ход, боялась сама себя и восхищалась этим, втайне, где-то глубоко под амальгамой кривого зеркала, мечтая, чтобы все это наконец закончилось.

Отредактировано Belle (2015-02-28 14:51:09)

Нет, она все-таки не потеряла себя до конца, она пыталась сопротивляться, даже несмотря на то, что понимала - эта битва была проиграна с самого начала. Цеплялась руками, ногами, зубами вгрызалась в собственный стержень, срывала ногти, пытаясь удержаться на шаткой пластине, а та качалась, как тарзанка, над пропастью черноты и ужаса, угрожая неминуемым падением. Это и угрозой-то не было - сплошная констатация факта. Вот она, Белль уже-о-боже-мой-как-так-получилось-вообще-Голд, давным-давно в другой жизни беспутная потерянная девчонка, а в другую секунду и этого не станет, ничего не станет, кроме того самого, страшного, в человеческой оболочке - разрушение, и сплошная горечь, выжатая из любимого, похоже, заклятия Снежной Королевы, стеклянным крошевом вцепившегося в зрачок. Но нет, она не собиралась так легко сдаваться, не собиралась сидеть, сжавшись в комочек в углу своего почти безопасного дома. Да и не безопасного вовсе. Даже в одном шаге от самого могущественного мага во всем мире она никогда не была в безопасности, и не будет, как никто и никогда. Никогда.
Белль крепко-накрепко сжала прохладную рукоять побелевшими своими пальцами, но не вытянула ладони из сумки. Все сомнения, все искаженные слова кривого отражения, все это не имело значения; она обхватывала одной рукой гобеленовую наощупь ткань, другую, стискивающую драгоценное серебро, словно бы вытяни на свет старый как и сам мир керис - и все, пиши пропало, сорвется, соскользнет с перекладины, полетит вниз, ударится ледяной крошкой о землю, а в птицу не превратится. И некого будет расколдовывать, и никого не будет, да и ничего не будет - ни времени, ни жизни, ни одной из девушек, которыми отчаянный библиотекарь когда-либо была или когда-нибудь станет. За секунду до вспышки молодая женщина вскочила на ноги, через секунду после - пошатнулась, падая плечом на полку в унисон со вторым заклятьем.
Внутри было недостаточно злости, чтобы кидаться на незнакомцев, но достаточно горечи и колкой вьюги, чтобы почти закричать от страха, когда среди книг мелькнуло что-то белесое. Только не Ингрид, пожалуйста, пожалуйста, ну что должна была сделать такого ужасного в своей жизни дочка обедневшего и с трудом сохранившего достоинство лэндлорда, чтобы заслужить все это? Белль зажмурилась, крепко-накрепко, хватила полными легкими резко остывшего воздуха.
Уж лучше бы она уснула крепким тяжелым сном, и проснулась от ласкового "все кончено, душа моя", и тогда заварила бы чай, обязательно на двоих, и все бы было хорошо, и что-нибудь изменилось бы, и они посмотрели бы мир, и она бы узнала еще больше; а зло стало бы всего лишь одним страшным сном, исчезнувшим в складках смятой простыни. Но чудеса не приходят сами, а порой и величайшие волшебники бывают не в состоянии изменить ход вещей. Они - не в состоянии, а незаметные и не нужные никому невидимые люди... женщина выдохнула и распахнула глаза навстречу стремительному белому силуэту, роняя сумку и выставляя серебряный кинжал в жесте защиты вперед. Прошла всего лишь какая-то жалкая доля секунды, ее глаза не привыкли к снова упавшей шали темноты, ее тело само отшатнулось от источающего мороз существа, кончик изогнутого кинжала, подрагивая, смотрел прямо в середину фигуры, туда, где, по поверьям, жила, защищенная едва ли, сущность каждого человека.
Внутри, в бесконечном воображении, другая Белль скользила влажными от ужаса руками по узкой перекладине. Пальцы в занозах, ногти в кровь, ладони не держат, но под ногами - ничто, тьма и само разрушение, и никого, кто бы подхватил на руки, когда (даже не "если", пожалуй) она сорвется и камнем рухнет вниз, навстречу безумию.
Закричала вообще-то, не закричала все же, а вскрикнула, на вдохе, готовая было уже рвануться вперед и воткнуть лезвие прямо под сердце, лишь бы оно не досталось... или она. Или все вместе, с поражением в комплекте, жестокой снежной колдунье. "Не подходи" сменилось на
- Эльза!
обиженное, испуганное, почти детское, с наивной надеждой - перед глазами все еще плясали темные круги и серые точки. Так тяжело было держаться, когда память услужливо подкидывала все прожитые-пережитые поводы для того, чтобы возможно впервые в жизни научиться ненавидеть весь мир.

Белль проснулась наконец, дрожью стряхнув с век густые сонные чары. Соскользнула пальцами с тарзанки, не завершив и четверть оборота, и рванулась всей грудью навстречу алчущей чернильной пасти темноты. Она даже не заметила полета, если уж по существу. С глухим щелчком в голове сменился кадр, встав на место в заранее подготовленные пазы - вот теперь-то было все как надо, теперь она все понимала.
- Эльза!
Обида прокрутилась синеватым вихрем и скривило рот в передразнивающем театральные маски выражении презрения и задавленной злости. Нашлось-таки, взметнулось пылью с корешков и полок, повыметалось из углов, поднялось полузабытым вальсом в лучах рутинно восходящего и заходящего светила. В глаза как горсть песка швырнули, не заколдованного стеклянного вовсе, обычного, от которого вдруг стало и горячо, и холодно. Женщина крепче сжала пальцы на рукояти оружия, вот-вот туго натянутая на костяшках кожа лопнет и брызнет на белые кружева чужого платья. Эльза. Незваная гостья, пригнавшая следом за собой очередное чертово проклятие, очередные проблемы, очередную порцию вселенского могущества, очередное искушение для ее больного чудовища. Мерзавца, наркомана, который только и делал в последнее время, что отгораживал свою новоиспеченную супругу от окружающего мира как фарфоровую чашку - она бы ударила ему в лицо упаковочной бумагой, пусть давится, раз уж она не может быть для него личностью и человеком, так пусть хотя бы упакована будет на совесть. На совесть, которой у этого города нет. Ни совести, ни закона - двадцать восемь бесконечных лет в качестве игрушки для полубезумной женщины, живая инсталляция, площадка для эмоционального удовлетворения в стиле "сквош". Почти тридцать лет один на один с голой комнатой и извращенной садисткой; следующие годы в невероятной чехарде с мужчиной, которому она давала шанс за шансом, не требуя ничего взамен, кроме гребаной честности, кроме шанса быть частью его испорченной жизни, годы с так называемыми друзьями, которые погрозили пальцем Злой Королеве и повели ее за ручки в закат - всем ведь нужен кто-то, кто бы за него заступился (даже если этот кто-то сжег не одну деревню заживо, истер в порошок не одно сердце).
- О нет, мне никто ничего не сделал. Давай, давай поговорим о том, как никто - ничего - не - сделал.
Всем нужен этот кто-то, всем, только не Белль, конечно. Она же солнышко-цветочек, ее вера в человечество бесконечна, она никогда не видит кошмаров и не хочет реветь в подушку и царапать стены, срывая ногти, когда видит как ломается тот, кого она действительно и всем сердцем любит. Зачем этой Белль кто-то, ей ведь не нужно и было никогда, чтобы ей поинтересовались, чтобы хоть раз подставили плечо и выслушали. Тот, кто занимается такими вещами постоянно, он совсем не нуждается в подобном же отношении. И весь город тоже.
- Можно же просто ничего не делать, правда? К черту закон, к черту справедливость, важны только крепкие человеческие отношения, на которые всем тоже глубоко положить!
Она наступала вперед, медленно, но решительно, кутаясь в горечь и ярость. Тусклый луч света удивительно яркой вспышкой отразился от острого изогнутого лезвия, проскользнув по заточенной кромке змеей. Чешуйчатым пузом по серебру - и к сердцу, проходя сквозь интонацию, которой говорят с буйнопомешанными.
- Черта с два я уберу оружие! Даже не думай говорить со мной таким тоном, Эльза, я умею обращаться с острыми вещами и могу избавиться от этой покровительственной интонации и без чужой помощи. Давай посмотрим, насколько Белль самостоятельная девочка?
Плотно сжатые губы, напряженные веки, брови нахмурены - за полторы минуты и несколько шагов до полыхающей белым пламенем ярости. И это чувствовалось нормальным. Нормальным в этом испорченном городе, где единственное, на что ты можешь рассчитывать - это на бесконечное унижение и боль, где закон со своими представителями и их лебедиными песнями занимается исключительно расследованиями "санта-барбары", где опальные королевы в легкую приносят мрак и ад на земле только для того, чтобы огладить детские комплексы и вырвать свое "долго и счастливо" из разодранной глотки Сторибрука. Двуличные мерзавцы за каждым следующим углом, предпочитающие решать свои проблемы за чужой счет и без лишних затрат. "Друзья", на протяжении нескольких лет не пытающиеся тебе помочь, но бросающиеся с распростертыми объятиями к девчонке, которая едва не убивает их Спасительницу при первой же встрече. Ведь отзывчивость и понимание ничего не стоят в мире, где архетип "блудного сына" коронован и миропомазан как минимум со средних веков.

Эти руки в скорбном жесте сложенные на груди, потемневшие глаза, печальный изгиб бровей - можно было бы купиться, если бы не жалостливая, неуместная интонация. Как будто могущественная колдунья может понять каково это - быть всегда бессильной, способной разве что долгими мучительными уговорами достучаться до сердца другого. Хоть носи с собой словарь синонимов и эпитетов, улучшая качество и проникновенность. И говорить, при всем при том, на неизвестном для других языке. Немой в городе слепых.
- Я не хочу больше разговаривать!
Ни о проклятье, ни о чем другом, ни с кем. Разговор подразумевает желание найти контакт с собеседником, а у нее уже не осталось нервов и сил строить эти шаткие мосты к жителям Сторибрука. Все, хватит, хватит понимания и тепла, она устала, больше не может, не будет. Гори оно все синим пламенем, она сделала все, что могла.
- Не хочу справляться! Не хочу терпеть! Всю жизнь, всю свою жизнь - помолвку с идиотом, причуды деспотичного наркомана, пытки и несправедливость, голод и одиночество, я все терпела!
Она почти плачет, но это злые слезы, они вовсе не требуют жалости. Они требуют компенсации, исправленных ошибок, новой жизни, чего только еще не. Не получится - разумеется, не выйдет, написанного не исправить, если только не переделывать всю историю, но даже Автор не справится с таким объемом работы. Желаемое невозможно, и от этого только хочется кричать, голос падает ниже, становится грудным и хрипловатым.
- Терпела, переносила, справлялась! Защищала, оправдывалась, умоляла - и постоянно прощала, принимала, жалела. Шанс, второй, третий, тысячный, вся жизнь из сплошных шансов - другим. Ничего себе! И вся эта ублюдочная вера... что она мне принесла? Она принесла справедливость? Избавление? Счастье?! Свободу?!
Желаешь добра, пытаешься помочь, и каждый раз вместо даже банального "спасибо" получаешь наотмашь по лицу. Каждый раз тебя снова и снова откатывает назад - от одного беспамятства к другому, а ты карабкаешься, поднимаешься, снова и снова, всегда в одиночку, без поддержки и помощи. И все они, все они вокруг, разумеется, очень верили в нее, в любительницу цветов и юбок в талию. Потому что она была ничем иным, как веревкой-поводком на шее Темного, потому что она была удобной - и героям, и злодеям. Хочешь, чтобы Темный бушевал? Ткни Белль побольнее. Хочешь, чтобы Темный сотрудничал и помогал? Скажи, что кто-то собирается ткнуть Белль побольнее. Эстафетный флажок, пыльное кресло в старинной обивке - дорого, жалко, удобно и старик любит в нем посидеть, но так и тянет, оттягивает назад перспективный крейсер семьи.
Которой у Белль даже, мать ее, не было!
- Так что, знаешь, я, пожалуй, не буду убирать этот нож. Тебе не кажется, что я заслужила отрастить хотя бы один, - кончик лезвия описывает круг в воздухе, - шип?
Белль все еще не уверена - воткнуть кинжал Румпеля себе в горло или в ту, которую раньше могла бы назвать подругой. Не откройся ее глаза, она бы так и продолжила, наверное, быть бессловесным любящим агнцем, зла не ведающим.

- Нет!
Губы дрожат и кривятся, алые и без помады. Больно внутри, а от этих почти ласковых слов и вообще хочется разодрать себе внутренности. Тогда то, что болит, выйдет из тела - и перестанет.
- Нет, я была слабой, я всегда была слабой. Я позволяла вам всем управлять моей жизнью. Румпельштильцхен, Регина, вечно портящие все Чарминги, ты и твоя снежная королева - каждый, каждый!...
Она почти задохнулась от негодования, когда перед глазами друг за другом - яркие, как витражные сюжеты - пронеслись ядовитые воспоминания беззаботного и безответного прошлого. Страшно - прогони Белль. Весело - запри ее в четырех стенах, приходи порадоваться раз в неделю и на рождество. Лишай памяти, и снова, и снова, и стреляй, и укрывай сонными чарами, можно связать и, что уж там, ударить - ведь просто вещь, не правда ли? Наставлять ей дуло пистолета в лицо тоже сойдет для отличного начала дня. Заверши насыщенный вечер угрозой, как точкой, и на утро проснешься отдохнувшим и выспавшимся.
А она вовсе не была мальчиком для битья или боксерской грушей. Живой, настоящий человек. Женщина, которой осточертело быть во власти других.
- Я позволяла, но теперь не стану!
Вся эта чушь с кривым зеркалом, нет, на самом деле чушь - она давно бы хотела вскрыть этот нарыв, подозревай бы о нем. Зеркальная пыль просто открыла ей глаза, сорвала повязку с лица - смотри, девочка, наслаждайся своей ничтожностью. Жалкая, разбитая, слишком часто она была на земле, убаюканная этим "ты сильная, а мы желаем тебе только добра"; и по ней ходили, топтались, о нее вытирали ноги. Хватит.
- Никаких компромиссов отныне, Эльза, я не позволю снова забрать у меня свободу!
Она ничего не стоила в глазах других и поздно было набивать себе цену, но, по крайней мере, можно заткнуть этот источник лицемерной лжи. Никаких больше сомнений и колебаний; еще даже не остыл брошенный в гулкую тишину библиотеки восклицательный знак, как Белль преодолела в два стремительных шага короткое расстояние между собой и ледяной принцессой, одновременно замахиваясь ножом в укутанную кружевами грудь, сверху вниз, наискосок. Словно, перечеркни она волшебным ножом кого-то, он замолчит и исчезнет.

Отредактировано Belle (2015-03-01 19:53:03)

офф: наркомания; so not sorry.
Иногда Белль казалось, что чувства на самом деле имеют и вес, и импульс, почти как заклинания, что они могут бить так же больно, как и нож-кулак-камень, и даже больнее. Она отшатывается от собственного имени, поднимает голову из глубокой темноты - там, наверху, там звезды сыплются в ирис глаз, выбивают судорогу из груди, с которой почти сгибается пополам в ту же секунду. Над ней пронзительная прорехами луна осыпается звездами, валится пылью в колодец, и пусть все еще пустота под ногами, до не-чувствительности напряженная рука чуть опускается - полярной путеводной опять подмигивает точка, в которой собирается вся форма криса. Вдруг становится и больно, и противно, встрепанная человек-птица поднимает взгляд, направляет - как оружие секунду назад - в глаза девчонки. Рот почти привык к этой напряженной дрожи, но зубы все это пресекают одним нервным укусом.
Она права, эта девчушка, права, бедная.
Прости меня, молча кричит ей в лицо задыхающаяся Белль, ловит губами воздух, плечи поднимаются часто и легко; обычно удобнее дышать животом, а тот - каменный. Прости меня, прости, пожалуйста, я не знаю, что это, так нельзя, нельзя так было, что же я наделала, дура. Резко взлетает рука - другая, не дергайся, левая, - основание ладони подпаленным мотыльком бьется в висок, в пальцы вплетаются спутанные каштановые пряди. Она похожа сейчас на ту, которая впервые за двадцать восемь лет и зим словила свое отражение в глазах мистера Голда, ей не страшно (привычно не-страшно), а почти легко. Почти перестанет когда удастся найти минуту и слово, и поступок, но взгляд падает на изгиб волны, пальцы вот-вот разожмутся, только это вот-вот не приходит, стоит в сторонке золотоглазой тенью, посмеивается, клубится туманом памятных соцветий вистерии по углам. Лепестки чистой магии не хранят аромата.
На все отводится меньше десяти тишайших выемок на циферблате, специально для самых хрупких стрелок, лишь бы не успели толком опомниться.
Это был ее дом, вообще-то. Ее родной дом. Ее безопасное гнездо, ее тайное место на дереве, никому больше не принадлежавшее. Сколько недель придется держать окна открытыми, чтобы оно ушло? Сколько событий произойдет, прежде чем сгладится углами ощерившаяся тень за спиной?
- Мне так жаль...
Точки кончились, а многоточия на составные не разрезаются, вот и буквы заканчиваются на сжатом выдохе, выскальзывают неуловимыми рыбками и разбиваются об пол. Белль не может не вспоминать, как зло и ехидно смотрела на себя из глубин зеркала Ингрид. Белль не может не вспоминать, как блестел в бесцветном сиянии льда и магии этот проклятый кинжал. О том, что не хотелось бы забывать, женщина подумает потом, стонет коротко и хрипло, преодолевая мучительно вязкие черные воды в своей голове и вспарывает воздух перед собой, отшвыривая проклятый всеми несчастными душами артефакт к коленям своей полуразмытой, вытянутой тени.
Одним рывком вперед, через несколько шагов; обхватывает девчонку левой за шею, правой за плечи. У нее щеки мокрые, у будущей королевы. Это кажется немного смешным, вот и дрожит мелко и смеется, "прости меня" сорванным голосом в выбившуюся платиновую прядь, "пожалуйста" - волшебное слово, которое может дать первую ступеньку для первого шага. Все еще темно и страшно, но вокруг талии поясом обвязалась и тянется в давящее ничто змейка тускло поблескивающей ниточки цвета турецкого камня. "Пирузэ" - подсказывает что-то спокойное и кроткое в точке солнечного сплетения, "фируз" - поправляет она сама себя, можно и по-другому.
Можно и по-другому.
Ты же тоже это знаешь.

[audio]http://pleer.com/tracks/1243220JRcj[/audio]
Циановая нить натягивается, режет ребра сизой вспышкой, Белль знает, что это все не к добру. Здесь и не было-то добра никакого, кажется, уже целую вечность. А теперь сияет-сверкает, переливается сквозь загустевший застоявшийся воздух, через паутину кружев, от этого света прозрачно розовеет ладонь, но кто-то, зажмурившись крепко, цепляется за тонкие плечи, запрещая делать-что-бы-ты-там-не-делала и уходить-куда-бы-ты-там-не-собиралась. Справиться - мелочи, действительно мелочи, Белль верит в это слишком сильно, но тени внутри с оглушительной тишиной рассеиваются, отдаляются, как линия горизонта, и все мгновенно становится на свои места.
- Нет, нет, перестань!
Магия не станет просто поворачиваться вспять, даже если ее очень вежливо попросить. Что-то легонько толкает в грудь, а потом и вовсе отшвыривает на несколько шагов назад, и хрупкое девчоночье тело выскальзывает из влажных ладоней, что та тарзанка, только не раскачивается - стоит истуканом, светится слабо изваянием, статуей чистого волшебства.
- Нет-нет-нет-нет, - быстро, панически выстукивает кончик языка по нёбу, что-то толкает назад или рвется вперед, но Белль падает на бок, вовремя спасая голову от промерзшего пола.
Магия требует слишком высокую цену. Что она делает, дурочка? Что она делает - пусть перестанет, немедленно, срочно, они сияют, осколки, вихрем кружащие вокруг, сияют и слепят, они острее, чем клинок Мурамасы, от них пахнет озоном и инеем, декабрьской горной пустотой, багровым закатом под ногами и над камнями. Белль поднимается на колени, пытаясь встать и дотянуться, но магия не дает прорваться вперед - отталкивает, царапает пальцы, бьет искусственным ветром в лицо. Она должна что-то сделать, Эльзе больно, ей всегда было больно, но это похоже на окончание, это похоже на смерть, и это слишком страшно, слишком жутко, чтобы позволить всему случиться. Слишком сильно, чтобы она сама справилась.
Эльза называла ее сильной, но была неправа. Может быть где-то, в чем-то, но в моменты настоящих катастроф маленький бесстрашный библиотекарь всегда потянется к искореженной тени, спрятавшейся в нетерпеливом ожидании за спиной. Одним броском женщина хватает кинжал Румпельштильцхена и вытягивает руку перед собой, умоляя всем сердцем - пожалуйста, отзовись, Румпель, только отзовись, услышь, ну же; трижды она назвала его по имени, трижды она призвала его, и ни единожды он не ответил. А там был и четвертый раз, и пятый, и Белль уже просто кричала это имя в воздух, не отрывая взгляда от сверкающей зеркальным багрянцем улыбки ледяной принцессы.
"Румпельштильцхен! Румпельштильцхен! Румпельштильцхен!" стало хриплым несчастным "Румпель, ну пожалуйста", а потом и вовсе истаяло до "Эльза" и "прости меня", и еще десятки других извинений, сплетавшихся причудливой травленой вязью на серебряном лезвии. Как она ненавидела сейчас этот кинжал. И это молчание.
А девочка все смеялась и смеялась, и кружилась, и, будь это другая сказка, вихрь отступил бы сию же секунду, свет растворился бы, и принцесса, покружившись в новом платьице и черевичках, обшитых золотом, отправилась бы на бал навстречу Истинной Любви. Будь это не та сказка, где еще совсем подросток жертвует собой ради неблагодарного города.
"Эльза, не надо, пожалуйста"