Асфальтовая дорога закончилась, и шины Кадиллака чуть слышно зашуршали по гравию. Две желтые фары освещали ближайшие несколько метров, выхватывая из полуночного мрака деревья и чахлые, потрепанные морозом кусты. Их искривленные силуэты проявлялись на считанные секунды, проносились по бокам от машины и снова исчезали в ночи. Напоследок габаритные огни окрашивали их в красный.

Губы Голда были плотно сжаты. Ростовщик то и дело поглядывал в зеркало заднего вида. Не потому, что опасался увидеть в нем "хвост", а потому, что темнота, казалось, ожила и пожирала дорогу подобно ненасытным кинговским лангольерам.

Набираться виски перед тем, как садиться за руль, определенно не стоило (на соседнем сиденьи валялась наполовину пустая бутылка). Не первая за вечер. Но сделать то, что он задумал, на трезвую голову Голд бы не смог. Более того, будучи в трезвом уме, он вряд ли бы до такого додумался, а если додумался, пришел бы в ужас от одной только мысли. Машину тряхнуло на камне, и лежавшие в багажнике складная лопата и лом громко лязгнули. Помнится, именно с этой лопатой его когда-то застукал покойный шериф. Презабавная была встреча. Теперь мистер Грэм был соседом Белфайера...

Каждого обитателя города Проклятье терзало по-своему. Некоторых оно изо дня в день на протяжении двадцати восьми лет приводило на кладбище. В могилах лежали пустые гробы, а некоторые люди, чье имена были высечены на плитах, никогда не существовали в действительности. Весь фокус был в том, что безутешные любимые, друзья и родные об этом не знали. С приездом Эммы многое в городке изменилось. К примеру, настоящих, не бутафорских гробов, стало больше. Столько времени прошло, а Румпельштильцхен все не мог поверить, что в одном из них покоится тело Белфайера.

Вдруг на дороге что-то резко мелькнуло. Голд рефлекторно ударил по тормозам, но, видимо, виски и мрачные мысли притупили реакцию. Раздался пронзительный визг, и переднее колесо Кадиллака на что-то наехало.

— Проклятье…

Нашарив фонарик, Голд выбрался из салона. Ночь была холодной, воздух — тяжелым от влаги и запаха загнивающего подлеска. Щелкнув выключателем, ростовщик посветил на машину. На глянцево блестящую шину приклеились листья, а между колесом и крылом застряло задавленное насмерть животное.

"Чудесно. И как мне тебя выковыривать?"

Раздражение — единственная эмоция, которую вызвал у Голда искалеченный труп. Кажется, до того, как его кишки намотались на ось, животное было опоссумом. Невольно возникшая в мозгу сцена с Белль, которая, находись она тут, наверняка бы расстроилась, вызвала у Голда еще большее раздражение. Если бы не Белль, его бы тут не было, а чертов опоссум остался бы жив. Радовало лишь то, что кладбище уже было недалеко: в промежутках между деревьями проглядывали надгробия. Оставшиеся сто метров можно было преодолеть и пешком. Голд достал лопату, лом, надел потертые кожаные перчатки, в которых обычно "садовничал", захлопнул дверцу и пошел по до боли знакомой дороге.

Дорогу к могиле своего сына Румпельштильцхен нашел бы с завязанными глазами. Это место притягивало его как магнит и одновременно отталкивало, как ладан от церкви. Каждый раз, когда он приближался к могиле Белфайера, он чувствовал слабость в ногах, и они подгибались. "Прости меня, сынок. Я так тебя подвел", — давясь комком в горле, шептал Румпельштильцхен, готовый отдать что угодно, чтобы поменяться с Белфайером местами.

Он наклонился и отложил увядающие цветы. Коснулся надгробия.

План с приворотным зельем ожидаемо провалился. Румпельштильцхен считал, что только зря потратил на Белль драгоценное время, которого и так оставалось немного. Тогда он решил остановить увядание розы, повторив свой величайший шедевр — зелье истинной любви. Но в этот раз ему не удалось раздобыть компоненты, а Эмма, чья светлая магия могла бы помочь, и которой Голд симпатизировал больше, чем кому бы то ни было, оказалась не в городе. Оставалось одно: обратиться за помощью к самому древнему и могущественному противнику Темных — Рул Горм, к этой лицемерной ханже, которая была виновата во всем, что случилось. Во всем. Голд слабо помнил, как в его руке оказалась бутылка. За ним никогда не водилось привычки топить горе в вине или искать на дне стакана отвагу и прочие геройские качества. Наверное, ему захотелось забыться. И в пьяном забытьи он вдруг понял, где раздобыть ингредиенты для зелья. Белфайер его любил, а любовь, в отличие от бренной оболочки, бессмертна. Ведь так?

Через полчаса работы у могилы Белфайера выросла насыпь земли. Когда лопата ударилась о деревянную крышку, у Румпельштильцхена екнуло сердце. К этому моменту захваченная из машины бутылка уже опустела, а на надгробии аккуратно лежали пальто и пиджак: копать было жарко. Голд осторожно, с тщательностью человека, который до последнего оттягивает неизбежный момент, расчистил могилу и отряхнул крышку гроба от комьев земли. Пришло время лома. Крышка поддалась без труда. Какая-то часть разума на задворках сознания билась в истерике и умоляла не делать того, о чем он будет жалеть до конца своих дней. Не открывать, не смотреть в обезображенное тленом лицо, не вдыхать трупный смрад…

Но Голд не послушал. Он думал, что знает, что делает.

Скрипнули петли. Несколько секунд Румпельштильцхен смотрел на содержимое (именно так — содержимое) гроба. За эти долгие секунды на его осунувшемся лице не дрогнуло ни одного мускула, но оно стало белым, как мел. Он не мог ни отвернуться, ни даже моргнуть. В ушах засвистело. Сердце заколотилось о ребра, а горло как будто сдавили бесплотные пальцы, словно его пытался задушить призрак. Как только оцепенение спало, Голд молча отшатнулся от гроба.

Несколько минут он просидел на дне могилы, уставившись в пространство пустыми глазами, вокруг которых залегли болезненные глубокие тени. Увиденное горело на подкорке клеймом, запечатлевшись в мельчайших деталях. Самым страшным было то, что как он ни пытался, он не мог представить лицо своего сына при жизни. Что-то у него внутри надломилось, неисправимо сломалось. Он буквально слышал этот хруст внутри черепа. Голд уже не видел смысла в создании зелья, ни в чем... Только знал, что должен попытаться если не ради себя самого, то ради Белфайера. В конце концов, в Сторибруке подрастал его сын.

— Только ради Генри, — прошептал Голд белыми как бумага губами, потянулся к голове мертвеца и вытащил несколько темных волос.

Все необходимое для зелья находилось у Голда в машине. Когда он возвращался к Кадиллаку нетвердой, но уже не от виски, походкой, начинало светать. Формула самого сложного зелья была до смешного простой: соединить друг с другом два волоса, взятые у людей, связанных взаимными узами чистой любви, добавить немножечко магии — и чудо готово. Разложив дорожный алхимический набор на капоте машины, Голд выдернул свой длинный каштановый волос и пинцетом опустил его в склянку; пальцы мага заметно дрожали. Потом он, задержав дыхание, добавил волос Белфайера…

...но чуда не вышло. Магия чистой любви не побежала по двум волосам, как электрический ток по вольфрамовой нити.

— Пожалуйста, — прошептал Голд, обращаясь неизвестно к кому, — не поступай со мной так...

Он повторил процедуру пять раз, но только удостоверился в том, что в глубине души знал всегда: волос мертвеца не годится для зелья любви. Все было зря.

Упав на водительское сиденье, Голд устало положил руки на руль. Солнце уже поднялось над деревьями и ярко светило в ветровое стекло Кадиллака. Больше терять было нечего. Он должен был идти до конца и обратиться за помощью к феям. Голд завел мотор, и только тут вспомнил о дохлом животном, застрявшем в машине. В этот момент он испытал к нему зависть. Черную зависть, перемешанную с обидой и злобой.[AVA]http://storage1.static.itmages.ru/i/16/1116/h_1479325606_2085256_7d2cf8aa14.png[/AVA]

Отредактировано Rumpelstiltskin (2016-11-17 00:06:34)