Вечер в Сторибруке отдавал ноябрьским инеевым хрустом и шуршанием бурых листьев по асфальту, сумерки за оградой особняка Хранителей были теплыми, напоенными запахами цветов сумерками июля. Когда Питч вышел на улицу, в фигурном парке начали зажигаться, отбрасывая ровные желтые круги света, фонари.
Песочный Человек скоро заступал на свою смену.
С ним он так и не успел поговорить – ни об Эмили, ни о его новой улыбке в очень, очень старом человеческом теле. От этой улыбки, как прежде и от золотой сыпучей оболочки, нет-нет, да и отскакивала призрачная крупица сажи: жажда экспериментов, но далеко не тех, что ставил Сандерсон на полигоне в Зачарованном Лесу. За ним Луноликий не просил приглядывать, как за Джеком, однако ему и не нужно было. Искажение Короля Кошмаров – его ответственность.
Разговор с Джеком был ровно таким, каким должен был быть. Он получил удар, к которому не был готов, поставил под сомнение самого себя – то есть, оказался в самой большой для духа опасности. Можно существовать тенью без человеческой веры, не возможно – без веры в себя. Разумеется, в итоге Фрост взмыл в небо и отправился бродить по городу, чтобы еще с большей ясностью осознать себя убийцей. Питч не стал его останавливать, было бесполезно. Он больше не чувствовал прямого присутствия Тени, – или, может быть, новые замки в сознании оборвали его с ней связь – но все же не хотел оставлять Джека в уязвимом состоянии совсем без присмотра. По всему особняку уже в полную силу мельтешили феи-колибри Зубной, и, отловив одну, он попросил ее об услуге. Феи были на удивление злопамятны и все еще относились к нему с крайней враждебностью, но, к счастью, их отношение к Джеку было прямо противоположным, поэтому кроха согласилась на слежку.
Он занимался всем этим и думал об этом, и никак не мог поверить, что в этом же доме, среди раскиданных по искривляющимся коридорам комнат Хранителей есть и комната его дочери.
Так просто. В одном доме.
Боялся ли он предстоящей встречи? О, да. Его разум мог предусмотреть любой возможный вариант ее реакции – того, что выросло из бесславного падения ее детского идола, из изуверского марша Короля Кошмаров (их всех было так легко убивать – они так верили в Козмо) и из бессчетных лет, наслоившихся многими слоями перламутра вокруг острой песчинки. Он был готов принять любой из этих вариантов – но вместе с тем знал, что, столкнувшись с любым из них по-настоящему, все равно окажется в полном смятении.
Он нервничал как человек. Его желание увидеть Эмили Джейн было лихорадочным. Не менее лихорадочным, чем желание снова быть с ней, которое невозможно было выговорить даже про себя.
Со своим кладбищем, черной конницей и пылью из-под кроватей.
Человеческая одежда давила ему на плечи, словно набитая могильной землей и тенями. Побродив по геометрически идеально вычерченным дорожкам среди газонов и фигурных кустарников, Питч нашел кусочек сада, менее подверженный шахматным версальским вкусам Чешира, и как будто бы смог вздохнуть посвободнее. Здесь все росло, вилось и заплеталось – даже за фонарный столб, под которым стояла скамейка с вензелем, зацепился и добрался до самого плафона ползучий вьюнок.
Он присел на скамью, но не откинулся на спинку, а остался сидеть неестественно выпрямившись. Крутить цепочку почему-то больше не представлялось возможным, но в кармане нашлась серебряная фольга от втиснутой утром Ольин плитки шоколада. Питч сложил ее вдвое, вчетверо, вшестеро, стараясь не погасить по привычке фонарь.
Свет вокруг него был зеленоватым из-за листвы. Окна особняка, на которые он смотрел, не горели.

Он пытался вспомнить, когда видел Эмили в последний раз. Почему-то память упрямо настаивала на ее двенадцатилетнем образе, хотя к генеральному сражению ей точно было больше. В лето ее двенадцатилетия стояло затишье, он приехал домой и учил ее обращаться с мечом. В то время она вытягивалась не по дням, а по часам, и в честь своей будущей рыцарской карьеры отрезала себе волосы прежде чем кто-либо успел ее остановить... Нет, это не то.
Да, он помнил ее девушкой - совсем юной, с еще полудетски мягким овалом лица, но все же уже не ребенком. В выражении ее глаз было что-то новое. Армия наступала и загнала последние силы противника на пустоши, где им нечем было подпитываться. Если разбить их в открытом бою, победу можно будет считать окончательной. Да, это была осень надежды на скорое, полное и бесповоротное окончание войны. Вот что было во взгляде Эмили. Так же смотрела и Дженни; тогда, перед рассветным отъездом, она впервые заговорила о том, чтобы завести второго ребенка... И это был последний раз, когда он видел Дженни. Но Эмили?
Он пытался вспомнить вовсе не это. Луноликий упомянул, что он пытался убить ее - значит, именно это был последний раз, когда он видел свою дочь. Но здесь память не давала ему ничего. Почему? Он без труда восстанавливал события глазами Кромешника. Иные лица расплывались белыми пятнами, иные имена теряли звучание и выглядели ассоциативными символами, но он знал, кого навсегда оставил на той стороне реки. И он не позволил бы себе не вспомнить – такое. Если только… Сандерсон пытался сказать ему что-то прежде, чем умереть. Ученый заключил с ним спор на многие века вперед, поставив на то, что однажды мечта победит кошмар – судьбоносный спор, за победу в котором он все еще и не спросил выигрыша, но до этого он пытался втолковать ему что-то, и это ужасно его разозлило. И его, и всю черную конницу.
К кому могла пойти Эмили Джейн, выжив в пожаре, если не к Сандерсону? Значит, она была там. И значит, невзирая на то, что благодаря Луноликому он не успел ее увидеть, это была их последняя встреча.

Эмили была права. Питч не был Козмо - потому что еще до того, как услышать ее шаги, он услышал ее страх.
Он видел страх сквозь почти не выдающее эмоций лицо женщины и ощущал страх за чувством долга, на котором она произносила свои слова. Зачем этот долг? Луноликий мог много сделать для нее, но этого она ему была не должна.
Рука, взявшая его ладонь, не дрожала, но была холодна как лед.
Вынужденное прикосновение, и все же – оно было живым. Реальным.
Его дочь не переставала проверять все на ощупь, даже когда выросла из положенного для этого возраста.
- Конечно, Эмили, я тебя узнаю, - ответил он, и произнесенные вслух слова вдруг окончательно сделали все настоящим. Он осознал, что до этого момента так и не мог до конца поверить в то, что сказал Чешир. Познать разумом – да, но не поверить. Для этого понадобились очень человеческие, отнюдь не метафизические доказательства: возможность прикоснуться, возможность говорить, - и на несколько мгновений это перекрыло все остальное, став единственно важным. То чувство, которое он ощутил, было счастьем, и, вероятно, оно отчетливо отразилось у него в глазах. Она могла испытывать страх, но зато… - Ты действительно жива, - сказал он без выдоха.
Его свободная ладонь остановилась в миллиметрах от ее волос, не решившись дотронуться.

Он обнял ее, закрыв в темноте кольца рук – со всеми страхами и с внутренней дрожью, скребущейся когтями наружу. Она была ростом со свою мать, но когда она заговорила, ее голос и слова были голосом и словами девочки. Тем грузом, который она не сумела выпустить за все это время, и который никто не мог облегчить, потому что всё, что ей могли сказать, было тем, что она сама говорила себе, должно быть, бесчисленное количество раз: «ты ничего не смогла бы сделать».
Козмо учил свою дочь, что нет ситуации, когда ничего нельзя сделать; а когда сделать что-то невозможно, особенно важно, что ты делаешь.
И в этом тоже была его вина – в том, что эти уроки остались в ней так надолго.
- Ты сделала, - сказал он ей в волосы. – Ты не дала мне возможности убить тебя. Знаешь, с каким удовольствием я бы это сделал? – слова шли тяжело, их приходилось выталкивать из глотки силой, потому что это казалось святотатством облекать во звук, когда он прижимал живую Эмили Джейн к себе, но это должно было быть сказано. Честность была у них в крови. – Я бы не понял, кто ты такая, но рой понял бы. Чем кто-то ближе, тем он громче, чем больше угроза, тем больше армия. Даже когда я был слаб и невидим, у меня хватило бы силы разорвать твое сердце ужасом. Ты не дала твари себя убить. Это лучшее, что ты только могла сделать для меня.
Может быть, и эти же, почти в точности эти же слова говорил ей Луноликий. Но Питч был Королем Кошмаров, и в его устах слова об убийстве имели совсем другой вес. Страшный и личный, и произносимый прямо сквозь счастье от ее обретения.
Эмили Джейн просила у него прощения, но он не мог сделать того же самого. Как можно просто взять и попросить прощения за то, что ты сделал с жизнью своего ребенка? За разрушение мира, эпохи, веры во все, чему ты учил, за этот страх в оболочке решимости? Он не мог преодолеть чувства, что не имеет права на такие просьбы, как не имеет права и давить словами: ты единственное, что осталось у меня настоящего, Эмили.
Нет, он хотел только снять с ее плеч ту часть груза, что можно было снять.
- Посмотри на меня, Эмили, - отклонившись назад, но не разомкнув – не сумев разомкнуть – рук, он вновь взглянул на нее. – Тень будет всегда, мы оба знаем это. Но рой уничтожен. То, что… то, чем я был – этого больше нет.

Отредактировано Pitch Black (2017-11-16 22:38:35)