Бегают, воронье. Черные перья, птичьи мозги – туда-сюда, в окнах рябит от факелов, как на маскараде. Кони все оседланы, топчутся, нервничают, и стрелки тикают. Тик-так, тик-так, что-то подходит, что-то готовится, заводится как ключиком, чтобы затрещать. Но Джефферсону все равно, пружина завода ему что комариный зуд. Суетятся – хорошо, пройди да хоть плечом задень, не заметят.
Злобная шипастая утроба, все прогрызенные ходы, все двойные кишки за стенами – его пять пальцев. Он когда-то был здесь как дома. Ходил к одной девочке-королеве-ведьме. Сейчас опять придёт.
Он скользит - не разболтанно, не шатаясь, он собран и сосредочен, как самый вменяемый в мире человек. Он может так двигаться впервые за сколько-там-обиженного-времени, потому что точно знает цель. Только кусает губы, чтобы не забормотать, не завести по привычке: заставь её работать, заставь её работать, заставь...
Он не заставил. Он так старался, правда так старался, но Шляпу нельзя заставлять. Она работает, только если хочет. И если это портал.
Зато человека можно заставить. Заставь её, заставь... Он закусывает губу до крови, на этот раз - чтобы не рассмеяться.
Что, с ума сошли, что ли? Конечно, он не сделал портал. Когда Королева Червей исчезла, он подумал, что, возможно, надо умереть, чтобы выбраться из Страны Чудес. Умереть так, чтобы тебе уже не пришили голову, не собрали как чучело и не посадили за стол шить. Умереть как человек, а не как дурацкая игрушка, и тогда, может быть...
Тогда Чешир над ним сжалился. Или он действительно умер. Но если бы он умер, Грейс была бы дома. Он не нашёл бы заросшую бурьяном избушку, и соседи, глядя на него как на привидение, не сказали бы слов, которые убили его заново. Раскрошили.
Её здесь нет.
Чёрная карета в проселочной грязи, ах, как редко такое видят крестьяне. Даже одежки Грейс с собой не взяли, когда увозили, хотя и брать-то было всего ничего. Только шитого-перешитого зайца из рук не выпустила...
Чёрная карета, красные губы. Красные, как у Королевы Червей, странно, почему он не думал об этом раньше. Если она что-то сделала с его дочерью, он её убьет.

Малый зал пуст. Воронье каркало между собой, что Реджины нет в замке, еще не вернулась, а когда вернется, лучше бы под руку ей не попадаться, а то неровен час... Да ладно, они и без того всегда боялись этого зала с камином. Вроде бы огонь трещит, ничего особенного, но побудешь подольше, и постепенно скорее почувствуешь, чем услышишь этот стук за стеной, ровный, приглушенный, повторенный трижды по тридцать раз. Страшно начнет становиться только тогда, когда стук встанет в унисон с биением твоего собственного сердца, и ты поймешь, что не можешь выбиться из этого ритма, как ни стараешься. Нет, воронья можно не опасаться, не сунется. Здесь может быть лишь старик, на которого ведьма разменяла его жизнь, да джинн в каком-нибудь из зеркал. Каков бестиарий! Но Джефферсону везет, он ведь везучий парень. Он не встречает никого, когда нажимает на рычаг, и пасть камина впускает его в каменный тайник. Опрокинуть постамент-подсвечник в проем, чтобы не закрылось. В первый раз они здесь чуть не сдохли, раздавленные сошедшимися стенами. Реджина перенесла их в самый последний момент, и эта маменькина ловушка так её разозлила, что она потом выдрала охранное заклятье с корнем. Возможно, с тех пор уже успела наложить обратно, и придумать что-нибудь похуже, но это значит не больше, чем творящийся вокруг комариный зуд.
Ему нечего терять.
Он лихорадочно дергает ящики-ларцы один за другим - дергает, заглядывает внутрь, и скидывает на пол, как ненужную шелуху. Темнота становится багровой, алой, розоватой, весь тайник заливает неестественным кровавым свечением, но Джефферсон не находит среди сердец ни одного маленького. Непонятно, хорошо или плохо, слишком сильно стучит в висках, продолжать до успеха, заставьеёработать...
Он слышит ведьму до того, как она спускается: такая животная волна ненависти, кто знает, чьей именно, это что, важно? Сталь ножниц во внутреннем кармане раскаляется в секунду, но ему слишком нужно знать, и он стоит посреди раскиданных ящиков, кровавый свет красит шутовские лохмотья под украденным вороньим плащом и уродливый шрам вокруг шеи.
- Ты каким-нибудь из этих дорожишь? - спрашивает он, поддев носком сапога один из ларцов. - Хоть каким-нибудь одним. Или нет? Где моя дочь, Реджина?
[AVA]http://funkyimg.com/i/24xoP.png[/AVA][STA]some of them want to be abused[/STA]

Наверное, следовало бы закричать от ужаса, или хотя бы от брезгливости, когда под тобой от удара хрустят - тошнотворно, как скорлупа гигантских паучьих яиц - чьи-то раздавленные жизни. Хрустят, обжигают выплеснутой в воздух магией (запах паленого - это затлевший от искр краденый плащ) и превращаются в черную золу.
Но Шляпник не закричал, а расхохотался так надорванно, что почувствовал, как расходятся швы на шее. Интересно, может ли голова отвалиться от смеха?
- Какой красноречивый ответ! – с пола было с удивительной отчетливостью видно, как сажа пачкает каблук, и даже немного - узкое голенище. – Конечно, как глупо было спрашивать: ты ведь взяла так много, что и понятия уже не имеешь, чьи это сердца.
Слова, сказанные Реджиной о своей матери в тот первый раз, когда она привела их сюда. Но Джефферсон смеялся не над иронией, не над кольцами истории. Он смеялся едва не слез потому, что знал, что она ответит именно так. Потому что ждал, что она ответит именно так, и ему было неважно, сколько при этом ответе детей лишится родителей.
Здесь не было сердца Грейс. Ему нечего было терять.
Он встал на ноги, хватаясь за стену, о которую ударился несколькими мгновениями раньше. С его лохмотьев сыпался черный песок, и воздух уже не просто искрился – воздух гудел озлобленным роем в тон огню в камине, что остался позади. Словно животное, на спину которого с размаха опустился хлыст, пламя заревело и взвилось по трубе до самой крыши…
- Ты умеешь завести часы, Реджина, - дергано, неестественно ухмыльнулся Шляпник ей в ответ. – Еще крупица магии – и замок взлетит к чертям. Ты же не думаешь, что я пришел без сувенира? Слышишь, как резонирует? Ты должна слышать. Со мной, с тобой, с вороньем и смертниками – ба-бах! Вот это будет фейерверк!
Насколько может блефовать безумец?
Реджина не боится смерти – Джефферсон всегда это знал. И в ответ на угрозы она шла ва-банк. Ты-пойдешь-налево-а-может-быть-пойдешь-направо-ты-же-королева-ты-имеешь-право-на-любой-ход. Сам когда-то ей это говорил. Когда губы у нее не были такими алыми.
Боится ли он смерти сейчас? Рассчитывает ли на ее чувства к старику, который должен быть где-то здесь, рядом с дочерью, или на то, что у нее здесь кипит-начинается, или на что-то еще? Он не может об этом судить. Он просто хочет вернуть Грейс. Он не может видеть ничего, кроме этого.
- Я тебе верю, - сказал он, и сделал шаг вперед. – Ты сдержала обещание, - жалко и смехотворно снова наступать на эти грабли, чтобы увидеть то, что хочется видеть? Еще как. Но Джефферсон верил.  Она не рассчитывала, что он вернется, ей ни к чему было делать из Грейс заложницу в темнице, и… она могла сдержать обещание. Он ненавидел ее, но почему-то думал, что могла.
Он переступил через шкатулку – еще шаг. Комната гудела, и ему было не до красноречия.
- Дай нам уйти.
[AVA]http://funkyimg.com/i/24xoP.png[/AVA][STA]some of them want to be abused[/STA]