«Никак». Единственное слово, которое Кромешник произнес в ответ на все озвученные в Зале Совета вопросы. Как мы можем работать, не ожидая от него предательства в любую секунду? Как мы можем доверить ему детей? Как мы можем назвать его одним из нас?!
Возможно, вместо констатации факта (принятой за издевку) ему следовало принести извинения. Или попытаться объяснить, что именно с ним произошло. Но дело в том, что он не видел смысла ни в том, ни в другом, и экономил им всем время.
Конечно, они не могут ему доверять. А ему нужна тишина.
Короля Кошмаров всегда бесила тишина, на которую он был обречен Луноликим и Хранителями – вакуум, в котором можно кричать до умозрительной хрипоты и не быть услышанным ни одной живой душой, отныне и во веки веков. Это глухонемое безмолвие, считал он, преследует его как проклятие.
Теперь он осознавал, что все это время провел не в тишине, а в непрекращающемся шуме.
Он старался держаться как можно дальше и двигаться как можно осторожнее, выглядя при этом в два раза отвратительнее, но не потому, что боялся «коллег», а потому, что боялся резким движением потревожить установившееся внутри подобие порядка.
Когда память вернулась к его истерзанным, вывернутым наизнанку останкам, она была ошеломительно свежей и близкой, словно между ними не было восьми веков другого разума и другой истории. Должно быть, так же действовали воспоминания, хранящиеся в коробочках Зубной Феи – в коробочках, среди которых Кромешнику не составило труда найти память Джека Оверлэнда, но среди которых он и не подумал попытаться отыскать свою. В отличие от терзающегося вопросами о собственном происхождении Фроста, он не желал знать, что было до него, и его дорогие кошмары верно защищали его от этого знания.
Потом дорогие кошмары выели ему внутренности, и память встала на освободившееся место, словно по мановению палочки извлеченная из шляпы очень знакомого фокусника. Это была память умирающего человека, перед глазами которого проносится вся его жизнь. Первое оружие, первая победа, первая потеря людей – застывшие в ужасе лица и измазанная смолой позолота лат. Свадьба, рождение дочери, ее смех. Необыкновенно яркая луна в ночь перед решающим сражением. Запах гари и черный песок сажи на обугленных останках под руинами дома. Остров-тюрьма в зачарованном на вечный шторм море. Последние записи в журнале, буквы, расползающиеся жуками-могильщиками.
Старый друг, как всегда, знал, что делает. Заново пережить свою смерть удобнее всего… умирая.
Ему понадобилось время, чтобы не только осознать свою человеческую жизнь, но и временную пропасть, делающую ее не более чем исторической справкой. Из леса копий его память превратилась в груз воды, заключенный в ненадежный пластиковый пакет, и он держал эту мембрану с бережностью и благодарностью – и понятия не имел, как выстроить из всего, чем он был, систему, которая будет работать. Хоть как-то.
О чем у него было понятие – так это о смехе Песочника, которого никто, кроме него, не заметил. И о тех микроскопических черных пылинках, невидимо для всех затерявшихся в золотом океане. «Мы теперь будем ближе, чем братья», - глумясь, шепнул Кромешник, когда тьма поглотила лучшего их Хранителя целиком. Как он был собой доволен, как он его ненавидел – больше, чем остальных, вместе взятых; он говорил себе, что это из-за детских снов, последних отбираемых у него крох пропитания – но был один крошечный мерзкий голос, исподволь свербящий подсознание: он знает, мерзкий коротышка видит что-то, он должен перестать существовать, чтобы… замолчать уже по-настоящему.
Злая шуточка оказалась пророческой. Песочник вернулся в прежнем блеске, но связь между черным и золотым песком осталась. Ближе, чем братья.
В грузе воды было имя, он попробовал беззвучно произнести его: Сандерсон. Вот почему кошмары его так ненавидели и так боялись – он действительно знал.
Питч не был уверен, что им стоит «разговаривать». Однако у него снова было чувство, что второй раз отстоявший под его знаменами Сандерсон-Приносящий-Сны знает что-то, чего не успел понять он.

Из тени труб на высокой крыше он смотрел, как Песочник разливает в небе золотистые дороги: как сказала Зубная Фея, скандалы скандалами, но некоторые работают не раз в году. Разумеется, тот знал, что он здесь, но не подавал вида. Понаблюдав с час, он протянул руку, в свою очередь, отбросившую тонкую когтистую тень, и осторожно коснулся потока.
Почему-то вспомнилась типичная фраза времени, когда они оба были людьми. «Доброе утро, Сандерсон. Позвольте спросить, вы зачем мне опять пол-лагеря снесли?».

Войну выиграет не оружие, войну выиграет воображение.
Он сказал это деревенским зевакам, собравшимся поглазеть, как «идиот Сандерсон наконец сломает себе шею».
По всем приметам Сандерсон уже взрослый мужчина, не меньше семнадцати. В этом возрасте – несколько лет назад – Козмо уже возглавил свой первый отряд. Сандерсон – собирается прыгать с верхушки мельницы, прицепив к себе сыромятными ремнями деревянные крылья. Неудивительно, что жители деревни считают его местным дурачком и бездельником, которого не забрали в армию лишь по недосмотру да опасению, что он в первый же день сдаст всех врагу.
Но Козмо смотрит, как он проверяет крылья пластину за пластиной, закрывает их и раскрывает, что-то считает – возможно, пытается учесть скорость и направление ветра, - и Козмо видит, что никакой это не дурачок.
Сандерсон просто хочет летать. Как драконы, как пегасы, как люди летают во сне. Ему хочется выйти за рамки того, что считается невозможным, расширить границы, воплотить фантазию в жизнь. Он не маг, не бессмертный, не будущий король – он просто кое-кто с воображением.
По крайней мере, Питчинеру так кажется, а он неплохо разбирается в людях. Это не талант, это необходимость: они воюют не с соседним королевством и даже не с ограми, а с тварями, которые могут убивать не приблизившись, не притронувшись, во сне. Задушить отчаянием, разорвать страхом сердечную мышцу, оставить наутро лишь окоченевшую оболочку с черными потеками из распахнутых ужасом глаз. Кошмаров можно ранить в бою и можно убить, но их сила не в неуязвимости, а в том, что они делают с человеком изнутри. И грош цена командиру, который не может этому ничему противопоставить и не способен вытащить наружу ту сильную сторону, что сможет сама по себе стать щитом от приходящих из темноты сомнений. Козмо убежден, поскольку уже удостоверился в этом на практике, что для того, чтобы спастись, людям необходимы только сами люди – и немного веры во что-то. Например, в неуязвимость их командира. Это он может им дать: пока я с вами, зло вас не тронет, не бойтесь ничего. Он овладел этими фразами-символами в совершенстве, и они стали действовать как заклинания, хотя маг из Питчинера такой же, как и из Сандерсона.
Но Козмо просто воин, может быть, просто лидер. Он лишен полета фантазии и действует в рамках того, что он может сделать. Золотые плащи, которые носят его люди вовсе не для красоты, а потому, что отражают солнечный свет, ослепляя кошмаров – предел его творческой мысли. Чтобы победить непобедимое, нужно больше.
Он много думает об этом в последнее время, и теперь наконец точно сформулировал свою мысль, вступившись перед зеваками за заканчивающего приготовления летуна.
Сандерсон разбегается, насколько позволяет ему тесная площадка, и прыгает, оттолкнувшись словно от ступеньки вверх. Несколько метро он действительно парит, и все следят за ним, невольно затаив дыхание, но затем в дело вмешивается ветка дерева, и полет оканчивается штопором и кувырком. Впрочем, к разочарованию зрителей, без сломанной шеи.
Питчинер выпускает конскую уздечку, подходит к сидящему на земле и раздосадованно разглядывающему сломанное крыло юноше, и протягивает ему руку:
- Здорово получилось. А что еще вы умеете?

Сова улетает, и Кромешник провожает ее взглядом вместе с Песочником. Какой странный интерес: а что будет, если?.. Это интерес не Хранителя, оберегающего сны детей от любого беспорядка. И даже не совсем Сандерсона, который, даже творя полную ересь, все-таки представлял себе какую-то цель.
В ответ на заговорщицкий жест человечка на облаке Кромешник так же молча качает головой, но это не знак несогласия сохранить секрет. Просто он понимает, что пришел за ответами зря: Приносящий Сны знает о том, кем стал, не более него самого.
И этот эксперимент ему не нравится – потому что он помнит свои подобные эксперименты, когда он бился над тем, чтобы превратить золотой песок в черный. Как их результаты его веселили, а иногда обжигали. У него есть несколько предположений о том, «что будет» - но что будет, если сам эксперимент изначально вывернут наизнанку?

Через два дня они это узнают.
Кромешник стоит у изголовья больничной койки – серая блеклая тень под лампой дневного света, делающего чуть более бледным, но ничуть не менее счастливым лицо спящей маленькой Вайолет. Она спит двое суток, и ни врачи, ни слезы родителей не могут ее разбудить.
В ее сне стоит запах сирени, и со всех сторон – и сверху, и снизу, и сбоку – плывут облака, похожие на сахарную вату. Вайолет – принцесса-фея, она ныряет сквозь облака бесстрашной ласточкой, почти задевает туфельками гладь озера и снова взмывает вверх, где радужные стрекозы, ее друзья, разливают лимонад по чашкам из кукольного сервиза. Ее ждут здесь на каждом облаке, и она перепархивает с одного на другое легко, как перышко, потому что знает, что не может упасть.
Где-то здесь был черный след, один из тех зернышек-ростков, которые Песочник так кропотливо пропалывает по всем мирам. Но здесь Песочника не было, а черные крупицы, тем не менее, обращены – кто знает во что? Может быть, в запах сирени, который не хочется переставать вдыхать. Может быть, во всё новые, растянувшиеся вперед бесконечной дорогой облака, на каждом из которых Вайолет ждет что-то прекрасное, гораздо лучше того, что может ждать ее, когда она проснется, в убогой комнатенке или на улице, где с ней никто не хочет играть.
И Вайолет не просыпается. А на парящей в воздухе обсыпанной цветами ветке сидит, прижмурив глаза, золотистая сова.
Кромешник улыбается кривой, похожей на бумажный порез невеселой улыбкой, и запускает в сон паучьи пальцы.
Тело Вайолет внезапно становится тяжелым, так, что она не понимает, как до сих пор ее держали крылья, взмахивающие теперь заполошно и бесполезно. Она смотрит вниз, и видит не водную гладь с отражающимися в ней облаками, а глубокую пропасть с острыми серыми камнями на дне. У нее захватывает дух, она поскальзывается на воздухе и начинает падать. И никакая она не фея, а дочь зеленщика, и сейчас она упадет и разобьется. Как глубоко, далеко лететь…
От внезапного, - такие вещи всегда внезапны, - удара девочка просыпается – и под пищащие датчики начинает громко, безудержно плакать.

- Парадокс, - произносит Кромешник вслух. Он знает, что Хранитель Снов здесь – примерно три минуты назад он должен был по традиции вышибить его из детского разума. Но не вышиб по понятой причине.
Еще одна вещь, которую Питч узнает точно: его тошнит от детского плача.